Душа Японии

Смелость моя безмерна, и я не дерзаю надеяться на снисхождение. Но я не в силах скрыть своих чувств, я должна сказать вам все, и вот я пишу вам... Что сказать вам обо мне, о моем ничтожном, маленьком «я»... Позвольте мне сказать, что лишь в тот день, когда на празднике «дальнего берега» очи мои увидели вас, впервые мысль моя пробудилась; и с тех пор я не знаю забвенья... С каждым днем я погружаюсь все глубже в думы о вас; думы эти во сне витают надо мною; но, пробуждаясь, я не вижу вас; я понимаю, что обманчиво было видение, что действительность пуста, — и слезам моим нет удержу... Простите, что обреченная быть в этом мире жалкой женщиной выражает желание стать близкой к столь возвышенному и прекрасному... Грубо, безумно должно казаться вам, что я не украшаю своего сердца, что я даю ему терзаться и жаждать того, что недосягаемо для меня, как небо. Но не может успокоиться это бедное сердце, и из глубины его всплывают несчастные, немощные слова; несмелой, неумелой кистью я записываю их и посылаю вам; я прошу вас, удостойте меня сострадания; я заклинаю вас, не встречайте меня суровой речью... Пожалейте меня... поймите... ведь это письмо — перелившееся чувство мое... Благоволите понять и справедливо оценить мое сердце; оно окутано страданием, — оно взывает к вам и теперь, мгновение за мгновением ждет ответа, ждет счастья...

Все доброе и благое призываю на вашу главу,
Сегодняшнего числа,
от некой, несмотря на все ее ничтожество,
знакомой вам.
Желанному, любимому, почитаемому
я шлю это письмо.

Я отправился к одному из моих японских друзей, буддийскому ученому, чтобы узнать, как он смотрит на это событие с религиозной точки зрения.

Мне это самоубийство казалось героизмом. Не так — моему другу. Слова осуждения полились из его уст; он говорил, что самоубийство не избавляет от греха, что самоубийца в глазах Учителя — духовно потерянный, недостойный общения со святыми мужами безумец. Таким безумцем был и молодой священник, если он думал, что, убивая тело, он умерщвляет и источник греха в душе...

— Но, — возразил я, — ведь жизнь этого человека была чиста и прозрачна, как горный ручей... Предположите, что он покончил свою жизнь самоубийством, чтобы невольно не ввести во искушение других.

Мой друг иронически улыбнулся, потом промолвил:

— Жила однажды знатная японка, необыкновенно красивая, и захотелось ей пойти в монастырь. Она отправилась в храм и заявила о своем желании. Но верховный жрец сказал ей: «Вы очень молоды и жили всегда придворной жизнью. В глазах светских мужчин вы очень красивы, и красота эта будет для вас вечным искушением, мирские радости будут вечно манить вас. И не горе ли какое, мгновенное, преходящее, заставляет вас бежать от мирской суеты и искать умиротворения в тихой обители? Нет, я не могу принять вас в общину». Но она продолжала упрашивать его, и чтобы покончить разговор, жрец быстро удалился. Оставшись одна, она вдруг увидела хибаджи. Она быстро схватила щипцы, раскалила их докрасна и безжалостно изуродовала ими лицо; дивная красота ее была разрушена навеки. Испуганный запахом гари, жрец поспешно вернулся и с ужасом увидел, что случилось. Но она, будто не чувствуя боли, тотчас же возобновила просьбы, и даже голос ее не дрожал, когда она говорила: «Красота, препятствие на моем пути в святую обитель, уничтожена; примите же меня теперь!» Тогда жрец исполнил ее просьбу; она вступила в общину и стала святой монахиней. Кто, по-вашему, был мудрее: эта женщина или молодой священник, которого вы так превозносите?