Душа Японии

Я отправился дальше, в другую часть сада, где были ручные олени, «золотой медведь», павлин в клетке, обезьяна. Посетители сада кормили пирожками оленя и медведя, заставляли павлина распускать хвост колесом, мучили и дразнили обезьяну. Я сел отдохнуть на одну из террас близ павлина. Японская семья, рассматривавшая смерть кита, тоже подошла, и я услышал, как мальчик сказал.

— Там в лодке сидит рыбак, старый-престарый старик; почему он не идет во дворец, к морскому царю, как рыбак Урасима?

— Урасима поймал черепаху, — ответил отец, — но она не была черепахой, а зачарованной дочерью морского царя. Так Урасиму наградили за его доброту к черепахе. А этот рыбак не поймал черепахи; а если бы и поймал, то ему все-таки нечего идти во дворец, потому что он стар и не может жениться на царевне.

Мальчик посмотрел на цветы, на море, залитое солнцем, на белые скользящие паруса, на далекие горы, сверкающие фиолетовым цветом, и воскликнул:

— Отец, разве может быть где-нибудь на всем свете лучше, чем здесь?

Лицо отца озарилось светлой улыбкой; он хотел что-то ответить, но вдруг ребенок вскочил от радости и восторженно захлопал в ладоши: павлин наконец развернул многоцветную красоту своих перьев. Все поспешили к клетке, а я так и не услыхал ответа на милый детский вопрос.

Но я думаю, что отец мог бы ответить такими словами:

Дитя, конечно, сад этот прекрасен, но мир так богат красотой, что, наверное, есть сады еще прекраснее этого.
Но прекраснейший сад не от мира сего — это сад Амиды в царстве блаженства, там, где вечером гаснет заря.
Кто всю жизнь зла не творил, тот после смерти увидит его.
Там Куяку, райская птица, поет о «семи шагах» и «пяти силах», расправляя лучезарные крылья.
Там алмазно-переливчатые воды струятся; в них лотос цветет, неизъяснимо прекрасный; он цветет и сияет радужным светом, а из его глубины возносятся вверх светозарные духи нарождающихся Будд.
А между цветами струится вода, струится и шепчет, вещая их душам о беспредельном воспоминании, о беспредельных видениях и о «четырех беспредельных чувствах».
И нет там различия между людьми и богами, потому что перед величием Амиды преклоняются даже бессмертные боги. И все поют ему хвалебную песнь, начинающуюся такими словами: «О ты, Свет беспредельный, неизмеримый!»
Но от века слышится голос; то небесный поток звучит подобно многоголосому хору!
Он гласит: «И это еще

не величие, и это еще не реальность, и это еще не покой!»

ЗАКОН КАРМЫ

Наука уверяет нас, что страсть первой любви не есть проявление данной личности; что чувство, кажущееся нам столь личным, субъективным, в действительности вовсе не индивидуально.

Философия открыла эту истину еще задолго до науки и, пытаясь проникнуть в мистерию страсти, она развивала заманчивейшие теории, тогда как естествознание, касаясь этого вопроса, ограничивалось немногими гипотезами.

Разрешить эту проблему не удалось и метафизикам: то они учили, что любимое существо будит в душе любящего врожденное, доселе дремавшее предчувствие божественного идеала; то предполагали, что любовную иллюзию вызывают души, еще не рожденные, но ищущие воплощения. Но как естествознание, так и метафизика согласны в том, что у любящих нет выбора, что оба безвольны и подвластны одному общему влиянию извне.

Естествознание в этом отношении особенно категорично: она определенно говорит, что вся ответственность лежит не на живых, а на умерших. По его теории первую любовь вызывает воспоминание, тень прошлого.

Правда, что в противоположность буддизму наша современная психофизиология не допускает индивидуальных воспоминаний из далекого прошлого наших предсуществований; но она признает наследие гораздо более властное, хотя и не поддающееся определению: сумму бесчисленных воспоминаний из жизни нашит предков, совокупность несчетного числа их переживаний.