Душа Японии

Пять лет она прожила счастливо с мужем. Все время он был внимателен к ней, насколько этого можно требовать от молодого японского купца, по происхождению стоящего ниже такой жены, как Хару. И вдруг он к ней охладел, охладел так внезапно, что чувство ей подсказало: причина его охлаждения не могла быть той, которой бездетная женщина вправе бояться. Не в силах понять этой перемены, она стала обвинять себя в нерадении, напрасно пытала невинную совесть свою, старалась по глазам угадывать его желания. Ничто его не трогало. Он не говорил ни единого жестокого слова; он молчал, но за этим тяжелым молчанием чувствовалось подавленное желание оскорбить. Образованный японец редко скажет жене резкое слово; это считается грубым, вульгарным; в Японии культурный человек с нормальными наклонностями даже упреки жены встретит кроткой речью; по японскому этикету этого требует простая учтивость; кроме того, это самое целесообразное: утонченная чуткая женщина не вынесет грубого обращения; женщина с темпераментом может лишить себя жизни из-за грубого слова, вырвавшегося у мужа в момент страстного порыва. А такое самоубийство обесчещивает мужа на всю жизнь. Но есть безмолвная жестокость, она оскорбительнее слов и поражает больнее: это пренебрежение и равнодушие, которое неминуемо должно породить ревность.

Воспитание требует от японской женщины, чтобы она скрывала ревность; но это чувство старее воспитания; оно старо, как любовь, и умрет только с нею. Под бесстрастной маской японка чувствует то же, что женщина Запада; украшая своим присутствием вечер, очаровывая своей улыбкой гостей, обе в глубине сердца одинаково жаждут часа освобождения, чтобы в одиночестве предаться страданию и слезам.

У Хару был повод к ревности, но она была слишком наивна и нескоро догадалась о настоящей причине; слуги же слишком любили ее, чтобы открыть ей глаза.

Раньше она всегда проводила вечера вместе с мужем, то дома, то в театре, то на прогулках. Теперь же он уходил каждый вечер один; сначала под предлогом торгового дела, потом без предлога; потом он перестал даже назначать час своего возвращения; наконец, он стал оскорблять ее немым пренебрежением. Он так изменился, будто «злой дух околдовал его сердце», как говорили слуги.

И он действительно был околдован: сладкий шепот гейши убил его волю, ее улыбка ослепила очи его. Она была далеко не так красива, как Хару, но зато с большим искусством ткала паутину, роковую паутину страстей, обольщающую слабых мужчин и окутывающую их все тесней и тесней, пока наконец не пробьет час разочарования и разрушения иллюзий...

Хару не знала, не подозревала ничего дурного до тех пор, пока странное поведение мужа не вошло в привычку и пока она не убедилась, что их деньги стали исчезать неизвестно куда. Он не говорил ей, где проводит вечера; она же боялась спрашивать, боялась показаться ревнивой.

Вместо того чтобы высказаться, она молча страдала; но в ее обращении с ним было столько любви, что будь он умнее, он все угадал бы. Но к несчастию, он был проницателен только в торговых делах. Все вечера он проводил вне дома; и по мере того, как он возвращался позднее и позднее, его совесть говорила все тише и тише.

Хару учили, что добрая жена не смеет ложиться в постель, пока не вернется ее супруг и повелитель. Отпустив слуг в обычное время, она терпеливо ждала. От бессонных ночей, от одиноких долгих часов ожидания ее нервы ослабли, она стала страдать лихорадкой, черные мысли терзали головку ее.

Раз только муж, возвратившись особенно поздно, промолвил:

— Жаль, что ты из-за меня так долго не ложилась спать. Прошу тебя, больше не дожидаться меня.

Опасаясь, что он действительно тревожится из-за нее, она, ласково улыбнувшись, сказала.

— Мне спать не хотелось; я не устала; прошу высокочтимого не думать обо мне.

И он действительно перестал думать о ней, обрадовавшись, что может поймать ее на слове. Вскоре после этого он всю ночь не возвращался домой, — вторую, третью — тоже. Прогуляв всю третью ночь напролет, он даже к завтраку не вернулся. Тогда Хару почувствовала, что супружеский долг ей велит говорить.

Она прождала все утро, боясь за него, боясь за себя; будто острыми когтями охватила ее самая злая обида, какая только может ранить женское сердце. Верные слуги ей кое-что передали; об остальном она догадалась сама. Она была очень больна, но не сознавала болезни; она сознавала лишь гнев свой, эгоистический гнев за ту боль, которую ей причинили, за мертвящую, жестокую, тяжкую боль...

Уж полдень настал, а она все еще в мыслях искала слов, достаточно кротких, чтобы сказать наконец то, чего требовал супружеский долг; первый раз в жизни она должна была произнести слово упрека. Вдруг сердце ее дрогнуло так сильно, что в глазах потемнело: она услыхала звуки колес и голос слуги, докладывающего, что «достопочтенный вернулся домой».

Еле держась на ногах, она дошла до входных дверей навстречу супругу; лихорадочный трепет пробегал по ее стройному телу, сердце сжималось от боли, и она страшно боялась выдать это страдание.