Душа моя рваная — вся тебе (СИ)

Алек смотрит на нее пару секунд, а потом вдруг начинает так широко улыбаться, что ей ударить его хочется. Он смеется, а Изабель его в плечо слабо пихает.

— Идиот, — практически рычит на него недовольно.

— Иззи, ты все еще переживаешь из-за того воспоминания? Это же такая ерунда. Подумаешь — воспоминание. Да это же могло быть что угодно. Может, как я учил тебя шнурки завязывать.

На этот раз она пихает его уже ожесточеннее.

— Я вполне помню, как завязала тебе палец, придурок, — и уходит, не желая слушать все его дурацкие предположения. Он просто не понимает. Он просто не понимает, насколько это важно. Да она и не ждет, что он вдруг поймет.

Ей просто нужно упорядочить все мысли, разложить все воспоминания по полочкам. И тогда она сможет найти недостающее. Хотя бы по хронологии. А потом она выбьет из него это воспоминание. Он скажет; Изабель уверена, что он все ей расскажет, если она сама до всего додумается, а к нему подойдет в самый последний момент и не тогда, когда он максимально погруженный в себя.

Ей никто не поможет; но это уже не новости.

Изабель на чердаке находит старые семейные альбомы. Странно даже, что эти еще тут валяются; она была готова поспорить, что отец давно отвез их домой в Аликанте. Закинул на чердак там, чтобы вообще не отсвечивали. Находит покрытого пылью собственного медведя. Того самого, который вообще-то был Алека, а она его себе практически войной смогла отобрать. Находит там даже какие-то старые вещи Джейса.

Не находит только самого главного.

Все это она и без того помнит; а ждать помощи от старшего брата не приходится.

Наверное, он прав. Наверное, он просто прав — как всегда, — а ей стоит забыть об этой дурацкой затее. Купить пару бутылок вина и устроить девичник с Клэри. Или купить себе бутылку текилы и просто забыться.

Какая, и правда, разница? Там было что-то, но что именно — она никогда уже не узнает. И это не хорошо, и не плохо. Это просто данность. (Только мерзкий привкус на самом корне языка остается.)

Все выкинуть из головы удается лишь для того, чтобы посреди ночи неделю спустя запереться на крышу, как следует поддав перед этим. И Изабель не особо устойчиво уже стоит на своих высоченных шпильках, когда замечает спину Алека; когда не совсем четко, как-то расплывчато видит, что он стоит, облокотившись на край выступа, и докуривает сигарету уже. Ее нетрезвый мозг не особо соображает, но вопросов о том, почему это он вдруг курит, почему-то не возникает.

— Алек, я так и не вспомнила.

И он, когда оборачивается, сигарету тушит и кидает в жестяную банку окурок, выглядит как-то обреченно. Выдыхает тяжело.

— Хорошо отдохнула? Пойдем, уложу тебя в кровать.

Изабель головой отрицательно мотает. И как-то тупо губами в его губы впечатывается, когда он подходит вплотную. Он ее за руку, почти за локоть где-то ловит, когда у нее нога подворачивается, когда она уходить вниз начинает.

— Это оно было? — и голос у нее какой-то умоляющий почти; пускай он соврет ей даже. Пускай скажет, что да, что она забыла, как они целовались.

Но вместо этого Алек смотрит на нее как-то устало, руку ее себе на шею закидывает, плотно к своему боку прижимает — а ладонь на ее талии такая теплая — и выдыхает несколько мрачно:

— Нет, не оно.

После паузы:

— Пойдем, тебе надо проспаться.

А ей остается только головой отрицательно мотать. И мысленно просить не ненавидеть ее за это; и на утро не называть ненормально-больной-безумной.

========== 40 ==========

Проблема в том, что у него мышцы ватные. И он не пробует бежать, потому что заранее знает, что это будет тяжело, что это будет все равно, что в замедленной съемке. Только вот на сон все это не похоже. Алек свои сны не запоминает практически никогда, но поспорить готов, что во снах с ним такого не случается.

Проблема в том, что он не помнит ни того, что случилось до этого, ни того, что должно случиться после. Это вроде как вырванный какой-то отрывок, просто вписанный куда-то в середину жизни. Правда, он не может просчитать, где середина его жизни.

Все вокруг дымчато-синее. Такое, что у него будто бы что-то в глаза попало, потому что видно плохо. Потому что глаза начинают болеть.

Пока он не видит ее.

Она — зеркало. Отражение каждого ее движения.

— Дотронься — и сгоришь, — из ее рта звук хрипяще-чужой, бьющий по перепонкам громогласно. — Она гнилая внутри. Как жаль.

Не понимает, просто не понимает, блядь, что это все такое, что оно значит. Руку к ней протягивает и натыкается ладонью на препятствие. А она неживая; у нее взгляд мертвый, белой какой-то дымкой подернутый.

— Тебе нельзя ее трогать, — говорит чужой голос ее губами, ее ладонь касается преграды в том же месте, она зеркалить его продолжает. — Она же гнилая. А ты сгоришь.

Это дурацкий порыв, в нем логики ни грамма, но он почему-то зовет ее по имени.

Полным:

— Изабель.

Сокращенным:

— Иззи.

Своим:

— Из.