Душа моя рваная — вся тебе (СИ)

Ей почти шесть месяцев, полгода гребанные, до двадцати трех, когда она почти не спит ночами, боясь то ли за не родившихся еще детей, то ли за себя, то ли за их отца. Ей ночью страшно; она совсем не боится уже смерти.

— Ты эгоистка, — как-то утром говорит ей Алек, когда она прижимается к его боку, нос у него на груди где-то прячет. — Думаешь о себе, а не о них. Если продолжишь в том же духе, то мы можем их потерять.

— Не ходи на рейды больше, — отзывается она коротко, даже взгляд на него поднимает. — Пожалуйста. Ради них, не ради меня. Я и Джейса попрошу быть осторожнее, чтобы по тебе не била его безрассудность, — и шепотом, совсем неразличимо практически: — Если бы не Клэри и Саймон… я бы так и думала, что жить до тридцати, а потом умирать — это вполне себе нормально. Больше — нет.

Жить без постоянной угрозы смерти — то, что кажется чем-то новым. Но когда она обнимает уже большой живот и смотрит на их новую квартиру, слыша, как Саймон и Джейс спорят на кухне, кто именно будет резать пирог и какой формы должны быть куски, кажется, что просто неправильно было изначально привыкать к тому, что смерть так близко.

И удается забыть почти на месяц. Удается почувствовать ту самую жизнь, когда смерть не может вклиниться в распорядок совершенно любого дня, разорвав все оставшиеся страницы ежедневника напрочь.

Ровно до тех пор, пока она, мокрая от пота, с бедрами, испачканными в крови, и в слишком душной больничной рубашке не понимает, что совсем не слышит голоса своего второго мальчика. Пока не впадает в откровенную панику, стискивая пальцы Алека так, что рискует пару костей ему сломать.

— Он молчит! Почему он молчит?

Она только помнит, что сама умереть хочет, пока он и акушер пытаются ее успокоить. Пока совершенно серьезно говорят, что если она не соберется, то третий, не рожденный еще, пострадает.

Выдохнуть окончательно со слезами на лице удается лишь тогда, когда все трое дышат.

Выдохнуть и забыть о том, что смерть так близко бывает, что они, может, и смогли уйти, бросить прошлую жизнь, начать новую, но обмануть собственную суть — собственную близость к смерти все равно не смогли.

Детям почти по два года, сумеречный мир кажется плохой такой сказкой, слишком дурацким детством и хреновой частью молодости. Потому что Стивен носится по квартире, Макс совершенно серьезно спрашивает, что такое солнце, пока Джози макает руки в краски, а потом вытирает их о лицо и футболку Алека. Потому что смерть больше не рядом.

Ровно до тех пор, пока бледный, едва ли не серый Джейс не звонит в дверь и не говорит прямо на пороге, что их отец мертв. Что у них больше нет отца.

И Изабель только судорожно пытается сосчитать, на сколько лет папе удалось обмануть смерть.

Если это вообще кто-то может.

Ей даже удается уложить детей вечером спать, чтобы нарисовать руну безмолвия на дверном косяке в спальне и прорыдать добрые полночи, то пытаясь сбежать от рук Алека, то затихая, уткнувшись носом ему в плечо.

Она видит смерть, слышит ее, снова начинает чувствовать ее дыхание у себя за спиной. И снова не спит ночами, снова успокаивается, оставаясь рядом с кроватью Макса, слушая дыхание того самого, кого едва не потеряла однажды (того, кто носит имя другого, которого все же потеряла).

Изабель помнит о смерти слишком явно, когда находит в кладовке спрятанный лук, а в прикроватной тумбочке ножи. На них руны, но ей только спокойнее от этого. И вопросов никаких не задает, лишь говорит Алеку, пока он собирает детей на прогулку, что видела те ножи. Под нос себе улыбается, потому что он не оправдывается, не запинается в словах. Застегивает на Стивене куртку и звучит до жути уверенно-уперто:

— Моей семье не должно ничего угрожать.

И в тупую злость срывается через много лет, когда ее старший говорит, что станет охотником, как родители. Что его решение окончательное, они с дядей Джейсом долго тренировались. И в Институте он скажет, что сын своей матери, что отца он не знает и… он не стыдится своих родителей, но каждый, кто станет задавать вопросы, будет либо послан, либо встретит жесткий ответ, что за всю свою жизнь он видел Алека пару раз в жизни, потому что тот его дядя.

Изабель цедить только сквозь зубы может, чтобы Алек, Джейс, на крайний случай Саймон просто сказали ему, что он не может. Что она не готова к тому, что однажды ей вернется его труп. Только Стивен улыбается довольно и спрашивает, не поздно ли ему получить первую руну в семнадцать.

Она так привыкает бояться за своих давно уже не маленьких детей, что совершенно теряется в прихожей, роняя пакет с продуктами, когда проходит еще практически десять лет. Когда Макс сжимает ее в объятиях и говорит, что все хорошо.

Все хорошо, кроме того, что пару часов назад отца скрутило от дикой боли, и хорошо, что он был с Джози, что не один. Потому что дядя Джейс — его больше нет, кажется.