Душа змея

– Даже спрашивать ничего не буду, – Никола наконец закончил приводить рабочее место в порядок. Он вдруг подумал, что совершенно не понимает, на что вообще мог рассчитывать Лавр.

– И правильно, – тот тоже казался подавленным после разговора. – Хотя у меня есть пара соображений.

– Я весь внимание.

Они вышли в опустевший коридор. Лавр осмотрелся.

– Толку от них все равно, конечно, мало. Но, если это и правда Липа, может, и логично, что она теперь себя так ведет. Все же знают, как Старый Ой не любит повторять что-то дважды. И есть вероятность, что в Липину светлую голову пришла мысль опередить нас, отправиться к Ою с расспросами про чернила и лишить нас даже шанса узнать что-то на этот счет. Так что ей, возможно, удалось напакостить даже дважды, для надежности: и книгу испортить, и нам не оставить ни единого способа хоть что-то выяснить. Но как-то все равно в это не верится: сложно, странно и слишком подло. Мне не хочется думать о Липе настолько плохо.

– Пусть. Так или иначе, теперь о спасении можно даже не мечтать, – Никола понимал, что уже почти и не надеялся. Страшно тоже не было, чувствовалась только окончательная неизбежность. И желание помочь Элоизе вопреки всему.

– С таким-то настроем уж точно. Но существует ведь вероятность, что это не Липа. И тогда лучше бы с ней помириться и все разузнать, – шагая, Лавр смотрел только себе под ноги.

– Ты серьезно? Зачем бы ей тогда бегать к Ою?

– Да не знаю я! Но собираюсь выяснить.

* * *

Они все равно пошли в общий зал слушать объявление о здоровье Лючии. Никола теперь нигде не чувствовал себя в безопасности, но этот спокойный, привычный ритуал будто возвращал его в то время, когда все было куда проще. Маленькая добрая Элоиза просто взрослела с каждым днем. Корабль летел вперед. Никола был виновен только в том, что он – человеческое дитя.

– Я зайду за тобой? – после объявления о здоровье Лючии Лавр вновь проводил Николу до самых дверей.

– Что? – Никола пытался сообразить, зачем бы еще могло понадобиться выходить сегодня из комнаты. В библиотеку путь закрыт, а попадаться на глаза разъяренной Липе совершенно не хотелось.

– Танцы. В честь Игры. Ты должен был читать. Отец думает, что лучше бы тебе не оставаться одному во всей этой суете. Ну так что, Ромео?

Никола тяжело вздохнул. Он ненавидел танцевать.

Это ведь было таким мучением: ноги и руки вдруг делаются абсолютно непослушными, за быстрыми иномирскими мотивами никак не поспеть, рубашка липнет к спине, голова кружится, дыхание сбивается. И ритм Николе ни за что не разобрать – хотя все вокруг прекрасно с этим справляются.

Иномирцы чаще всего играли на инструменте, напоминавшем Николе земную флейту: он видел такую на картинках и один-единственный раз – в жизни, когда мама взяла его с собой в филармонию. Отдельно от танцев эта музыка ему, пожалуй, даже нравилась, но иномирцы редко исполняли что-то просто так, а в пляске насладиться ею было совершенно невозможно.

Обычно он просто забивался куда-нибудь в угол, мечтая, чтобы никому не пришло в голову о нем вспомнить. Пока Лючия не заснула, она часто составляла ему компанию.

Однажды Никола спросил ее, почему она не танцует. Вот уж кому бы точно хватило грации. «Дело не в этом, – ответила тогда Лючия, глядя на свои сцепленные пальцы. – Слишком быстро. Там, откуда я родом, такое не признают. Не признавали».

Они нечасто беседовали о морских княжествах и о том, что с ними стало. Сам Никола эту тему никогда не поднимал.

– Эй, слушай, я понимаю: от такого предложения легко потерять голову, но, может, все же удостоишь меня ответом? – напомнил о себе Лавр.

Никола сдержал новый вздох. Вяз был прав: одному оставаться точно не стоило.

– Если только не придется танцевать с тобой.

– Уж сделай одолжение. Ладно. Запри дверь!

* * *

Никогда еще собственная комната не казалась Николе такой опустевшей и тесной. Раньше он любил воображать, что на самом деле его спальня находится не на космическом корабле, а где-нибудь в темницах старинного замка. Или пусть даже на подводной лодке: где угодно, пусть бы только где-то в сравнительной близости были твердая, осязаемая почва и простое, понятное человеческое небо. А не невообразимая черная пустота.

А сейчас и представлять ничего не нужно было: клетка – она и есть клетка, хоть под землей, хоть в космосе.

Все вокруг сделалось небом, и от этого небо переставало существовать вовсе. Не было больше синевы – разве что иномирцы до сих пор вышивали ее на своей одежде и гобеленах, в память о том, что когда-то потеряли и надеялись обрести в новом месте. Не было и предгрозовой черноты – такую Никола, кажется, любил когда-то больше всего. А еще – прозрачной матовой серости, какая случается в хмурые дни. Глаза Лючии порой становились такого цвета. Что бы она сейчас сказала на все это? Что-нибудь мудрое и умиротворяющее.