Душа змея

– Я не знаю, сколько они будут действовать, но постарайся в это время думать только о нужных страницах – и ни о чем другом больше. Помнить вообще все – каждую деталь, всякую увиденную мелочь – не под силу даже иномирцам. Этим травили неугодных правителей, чтобы они сходили с ума, ты знал? Твердая, как гранит, память – вселенское проклятие…

– А ты умеешь подбодрить. Понял: думать только об испорченных страницах.

– Да, и постараться успеть записать. Кончится его действие – ты все опять позабудешь.

– Понял, – Никола осторожно взял листья.

На вкус они оказались настолько кислыми, что у него мгновенно свело все во рту, а еще лицо и даже как будто уши. Он зажмурился, но продолжил жевать. Лавр с опаской наблюдал.

Несколько секунд ничего не происходило. Никола пытался вспомнить ту ночь в библиотеке, но всплывали только знакомые размытые картины на грани яви и сна. Никола прикрыл глаза. Поспать сейчас и правда было бы здорово…

Запах печенья преследовал его: изюм, сахар, растопленное масло и раскаленный жар духовки, – мама, верно, хлопотала на кухне, а Никола крутился под ногами, сгорая от нетерпения. Рот моментально наполнился слюной: оно будет таким рассыпчатым и мягким внутри, а сверху – румяная корочка. Никола осознал, что видит мир снизу вверх: черные глянцевые ручки-переключатели плиты, крохотные цветы на мамином переднике, деревянные ножки стола…

Ему стоило огромных усилий понять, что происходит, и выдернуть себя из этого чудесного воспоминания. В нем хотелось оставаться вечно, но это было слишком похоже на то безумие, о котором говорил Лавр. И время поджимало.

Библиотека. Гладкий корешок тяжелого старинного тома. Глаза режет от усталости, но Никола видит нужные строки – вот они, такие, будто книга еще цела и лежит перед ним. Можно разобрать каждую букву, все так четко и ясно – неужели он и правда мог этого не помнить?

Никола судорожно нашарил перед собой перьевую ручку и бумагу и стал записывать. Он очень спешил, и строки плясали, но, главное, получались вполне читаемыми. У него еще будет возможность переписать все набело.

Он был готов уже отложить бумагу, чтобы признать вслух, что затея, кажется, удалась, когда против воли в голове всплыло следующее воспоминание. Так, словно не думать о нем было невозможно, – настолько неотвратимое, болезненно-яркое, что Никола вновь зажмурился. В висках заломило. Ужасно хотелось закричать «Хватит!», но язык словно прирос к нёбу.

Небо было прозрачно-голубым и по-вечернему розовым с одного края, а прямо над головой уже зажглась первая звезда – маленькая белая точка. Она чуть покачивалась с каждым шагом человека, несшего Николу на руках. От этого становилось как-то особенно хорошо, уютно и защищенно – знакомыми были и небо, и звезда, и большие сильные руки. Отцовские – вдруг понял Никола.

Он подглядывал украдкой, прищурившись, одним глазом – чтобы никто не догадался, что проснулся. Все в этом теплом весеннем вечере было хорошо.

– Спит? – знакомый голос. Мамин. Очень грустный.

Никола поскорее закрыл глаза. Мир стал черным.

– Да, – папа тоже грустил. – И пусть. Так ведь лучше?

Мама ничего не ответила. Никола чувствовал, как щекотно щеке от грубой ткани отцовской куртки. И как тяжело в ручонках от чего-то теплого, невозможно ценного, такого близкого и родного, что в груди очень больно.

Папа остановился. Никола почувствовал: что-то не так.

– Пришли, – упавшим голосом сказала мама.

Никола осторожно приоткрыл один глаз. Кругом был металл – очень много металла, – и повсюду сновали иномирцы.

Он крепче сжал в пальчиках свою ношу. Только бы не потерять. Просто знал откуда-то, что этого никак нельзя допустить, – совсем не понимая, почему это важно.

Сердце Николы забилось быстрее. Он понял, что за вечер ему вспомнился.

Среди иномирцев стоял Вяз – он за эти годы совсем не изменился – и смотрел прямо на Николу. Он казался очень подавленным, даже изможденным – Никола знал, что в те дни многие выглядели подобным образом. В печальных глазах читалось неожиданное любопытство – болезненное, жадное. Николе стало не по себе. Было в этом взгляде что-то еще: тоска? жажда? потерянность? Никола был мал и не знал, какими словами это выразить, а потому просто тихонько заплакал, убаюкивая и жалея свою ношу.

Вяз отвернулся.

– Он проснулся, – в папином голосе слышалось горе.

И все исчезло. Остались только тишина, темнота и громкий стук сердца.

Никола сидел зажмурившись, пытаясь выровнять дыхание и справиться с дрожью. Он почувствовал, как Лавр опустил руку ему на плечо.

– Ты как?

– Вспомнил еще кое-что… – Никола не решался открыть глаза. – День Отлета вроде бы.

– Ох… – Лавр, кажется, не знал, что добавить.

– Но это ничего. Главное, что все получилось, да?

– Ну… Если сможешь разобрать.

Никола наконец взглянул на написанное. В паре мест прочитать было трудно, но в целом вполне сносно.

– Ты хорошо держался. Задрожал только в самом конце, но если день Отлета вспомнил, то оно и понятно, – Лавр ободряюще улыбнулся. – Я бы вот предпочел съесть что-нибудь такое, чтобы вообще все это позабыть. Мы с Лючией вцепились тогда друг в друга…