Душегуб. История серийного убийцы Михасевича

– Я не крыса, – взбесился Ковалев и вскочил со стула. Жавнерович не успел ничего сделать, как молодой человек уже потребовал его увести. Так делать было нельзя, но сейчас Ковалеву это сошло с рук.

Следователь был в бешенстве. Он никогда не допускал ничего подобного на допросе. Это его сцена, его спектакль, и никто не имеет права перекраивать этот сценарий. Жавнерович был прав. Следователь должен просчитывать любую реакцию подозреваемого, должен полностью контролировать беседу, а не идти на поводу у преступника. По крайней мере, так его учили на юридическом факультете, а потом и он сам об этом читал лекции. Взгляд следователя упал на написанную корявым почерком записку Валерия Ковалева, которую он написал жене. Молодой человек хотел придать дело огласке, написать в газеты и таким образом отвертеться от наказания. Возможно, сейчас самое время сделать так, как он и хотел.

Жавнерович вызвал к себе жену Валерия Ковалева, чтобы поговорить с ней о судьбе мужа, а потом позвонил в отделение местной газеты. Они давно просили его поговорить с ними, а тут и повод выдался.

Валерия Ковалева оставили в покое на несколько дней. Никто его больше не донимал допросами. Был какой-то следователь из милиции, который все время задавал одни и те же вопросы, но было понятно, что он здесь ничего не решает. Мужчина все время что-то записывал, отмечал, анализировал и сопоставлял факты, которые только что озвучил молодой человек. Иногда он находил такие мелкие нестыковки в его показаниях, что это восхищало.

Спустя почти две недели Михаил Кузьмич Жавнерович снова попросил привести к нему для допроса Ковалева. Теперь следователь был готов к разговору, а вот Ковалев был застигнут врасплох.

– Продолжаешь настаивать на своей невиновности? – весело и добродушно поинтересовался этот толстый пожилой человек, производящий обманчиво дружелюбное впечатление старика. Валерий молча кивнул. – Ну что ж, это твое дело. Хочешь получить высшую меру, тут уж я не буду мешать. Я хочу только, чтобы ты знал две вещи.

Михаил Кузьмич оглядел стол так, как будто бы впервые видел разложенные на нем бумаги. Не найдя на столе того, что искал, Михаил Кузьмич полез под стол посмотреть, не упала ли какая-то бумага, а потом картинно ударил себя ладонью по лбу, открыл ящик рабочего стола и вытащил оттуда газету. Осмотрев ее критическим взглядом, он удовлетворенно кивнул сам себе и протянул издание сидящему перед ним подозреваемому. Валерий не понимал, зачем ему нужно знать, что пишут в газетах. Он бросил взгляд на передовицу и увидел обведенную шариковой ручкой статью. В заметке говорилось о том, что в деле об изнасиловании и убийстве девушки на станции Лучеса обвиняются трое молодых людей, один из которых долгое время работал в школе, учил детей боксу. Далее следовала краткая биографическая справка о жизни Валерия Ковалева и пара патетических предложений о том, как кощунственно, что насильник и убийца учил советских детей.

…Своим примером этот человек опорочил светлое имя советского учителя, а количество детей, которым он успел искалечить психику своими аморальными взглядами на жизнь, не поддается подсчету. В настоящий момент объявлен сбор подписей среди учителей СССР в поддержку того, чтобы приговорить его к высшей мере наказания. В настоящий момент к этому присоединилось больше сорока тысяч советских людей. Вся наша редакция также поддерживает это прошение, так как подобные преступления должны караться по всей строгости закона, а уж если их совершает советский учитель, то нет ему никакого прощения…

– Сорок тысяч? – спросил ошеломленный Ковалев, перечитывая последние фразы заметки. Михаил Кузьмич кивнул. – Положительная характеристика ведь смягчает приговор, разве нет?

– Как видишь, не всегда. Прочитай теперь еще вот это, – спокойно и серьезно предложил следователь, протягивая Ковалеву какую-то официальную бумагу. Впервые за все время создавалось впечатление, что Жавнерович говорит искренне, а не издевается, не играет и не манипулирует. Сейчас ему было не важно, что скажет Ковалев, он наблюдал только за его реакцией, и он заметил животный страх в глазах подследственного. Это было как раз то, что ему и требовалось.