Душекрад

Тут сыграло роль все: и едва пережитая смертельная опасность, и открывающиеся сияющие перспективы, и восхитительный пейзаж за окнами экипажа, и усталость, и рассвет, и ночной маскарад. Оба совершенно потеряли голову, уж Герман-то потерял ее окончательно и даже не думал о том, а не будет ли каких-нибудь последствий, и как потом с начальством общаться. Ничего. Как-нибудь. Главное, что сейчас-то, сейчас-то…

Солнце смущенно показало из-за горизонта свое алое лицо. Первый яркий луч запрыгал по внутренностям машины солнечным зайчиком и упал на обнаженное плечо майора Ермоловой.

— Не бойся, — прошептала она, когда перелезала к нему на пассажирское кресло и устраивалась на коленях лицом к нему. — Машина не перевернется. Пока я контролирую ситуацию.

— А если… перестанешь контролировать? — спросил Герман.

— Ну, вот тогда и посмотрим.

* * *

Герман брел к своему дому по освещенной рассветными лучами улице и не знал, на земле ли он, или все еще на небе. Жизнь была, кажется, прекрасной. Плохо в ней было лишь то, что он смертельно устал, но и это было делом поправимым. Добраться сейчас до постели, рухнуть, едва раздевшись и проспать часиков десять, до самого вечера — вот это счастье.

Возле дверей дома Герман заметил знакомую громоздкую фигуру в черном мундире. Фигура мялась на пороге, хлопала себя по ляжкам, теребила кудлатую бороду, в общем, явно пребывала в ажитации.

— Привет, Карасище! — он хлопнул Карасева по плечу ладонью. — Чего приплыл?

— Дело есть, — ответил он. — Пойдем к тебе.

— Пойдем, — кивнул Герман. — Кстати, придешь ко мне новый чин отмечать? Между нами сказать, кажется, дело к тому идет.

— Ничего себе, — проговорил Карась. — Я бы с радостью, да знаешь… небось, отмечать-то с тобой сплошные жандармы будут? Я, пожалуй, для них хреновая компания.

— Чем же ты не компания? Ты духовный целитель, лицо официальное, можно сказать. А что у тебя… специфические знакомства, так об этом ы просто лучше помалкивай.

— Ну… не знаю… — протянул Карасев со вздохом и молчал до тех пор, пока за ними не затворилась дверь Германова нумера.

— В общем, я нашел человека, который готов забрать эту штуку себе, — произнес Карась, бесцеремонно сев на кровать Германа и слегка понизив голос. — Это князь Кропоткин. Я был у него.

Герман даже присвистнул от того, какие знакомства, оказывается, водит его приятель.

Князь был легендой: богатый аристократ, некогда отпустивший всех своих крепостных и пытавшийся наладить их вольную жизнь. Оплачивал их образование, пристраивал на службу, возился буквально как с детьми.

Это, конечно, мало кому нравилось. Революционерам не нравилось, что князь хочет сделать из своих бывших рабов учителей и телеграфистов, а не борцов с самодержавием. И это несмотря на то, что князь регулярно жертвовал деньги «Последней воле».

Аристократам же, конечно, не нравилась сама идея, что крестьян можно отпустить. Конечно, это не было запрещено. Древний, еще до Сопряжения принятый Указ о вольных хлебопашцах никто не отменял. Однако после появления магии это казалось настолько странным, настолько ни на что непохожим… одним словом, в высшем свете князя сторонились, словно зачумленного.

Он написал несколько книг. В них не было ничего революционного в том смысле, что он не призывал в них ни к свержению монархии, ни к упразднению религии или крепостного права. Это были философские или скорее даже религиозные труды о свободе воли и ответственности. Герман пытался читать одну из этих книг под названием «Оледенение времени», однако заснул еще на первой главе.

Одним словом, кончилось тем, что князь был арестован жандармами, обвинен в распространении подрывной литературы, причем главными доказательствами обвинения были свидетельства троих незначительных деятелей из «Последней воли», отделавшихся куда более мягким наказанием. Он же просидел в холодной одиночной камере десять лет, тяжело заболел, и был отпущен в свое имение только по поручительству влиятельного графа Суворова, его зятя.

Сейчас князь доживал век в своем имении, больной, с парализованными ногами, забытый почти всеми: как своими аристократическими друзьями юности, так и нынешними революционерами, считавшими его чем-то вроде ни на что не годной старой ветоши. Герман давно ничего о нем не слыхал. Хотя среди более старшего поколения нигилистов Кропоткин пользовался большим уважением. Его считали человеком безукоризненной чести.

— И он возьмет себе эту штуку? — спросил Герман, взглянув на револьвер. Ему вдруг отчаянно жалко стало его отдавать.

— Возьмет, — кивнул Карась. — И можешь не сомневаться: он никому не скажет, ни среди своих, ни, разумеется, среди аристократов. Но только если ты сам отдашь. И он бы хотел предварительно поговорить с тобой.

— Со мной? О чем?

— Он мне не сказал. Обмолвился только, что хочет понять, готов ли ты. Не знаю уж, к чему готов.