Душекрад

Герман взвесил револьвер в руке, отчего-то подумав, что он очень тяжелый. По силам ли ему этакая ноша? Не лучше ли в самом деле переложить ее на чьи-то еще плечи? У Кропоткина обширнейшие связи во всех революционных общинах, да к тому же он видный теоретик. Если уж кто и знает, как лучше всего распорядиться этой вещью, так это он, и в порядочности его сомневаться нет причины. Вот только полно: отдавать ли? Не говорил ли он сам Карасю совсем недавно, что от такой вещи нельзя отказаться?

Вдруг револьвер вздрогнул, и Герман почувствовал, как от него по руке пробежал разряд тока. Затем еще один. От неожиданности он едва не уронил тяжелую ношу на пол, а та вдруг повернулась, указывая дулом в окно. Под ошарашенным взглядом Карасева Герман подошел к узкому оконцу и выглянул наружу. Утро было еще в самом начале, народу на освещенной рассветными лучами улице почти не было. Проехала извозчичья коляска, вышел, позевывая, из дома напротив дворник, а чуть в отдалении, возле перекрестка…

Герман почувствовал, как по телу пробежал холод, а пальцы машинально сжались. По тротуару быстрыми шагами шли трое: все высокие рослые и в мундирах. У двоих эти мундиры были черные, но не как у Карасева, а с платиновым шитьем по вороту. Третье отделение! Всесильное ведомство, состоящее исключительно из сильных магов, что приглядывает в империи за всем, даже за жандармами. Где они появились, там не жди ничего хорошего.

Но настоящие опасения внушали даже не эти двое, а их спутник. Был это не кто иной, как барон фон Корен. Его серебристая шевелюра при моложавой фигуре была видна за версту, и не оставляла для Германа сомнений в том, что явились они по его душу. Но как? Почему? Каким образом его раскрыли? И раскрыли ли, или это просто какое-то недоразумение?

Времени на раздумья не было. Если будет обыск — а он будет наверняка — и если при обыске найдут револьвер, никаким «недоразумением» он уже не отговорится. Бессрочная каторга — это наилучшее из того, что его может ожидать в таком случае.

— Бери, — сказал он, повернувшись к Карасеву. — Бери и давай, ноги в руки, к князю. Никуда не заходи. Да не сюда, на черную лестницу, давай живо.

— Да ты чего… — Карачев выпучил глаза, растерянно глядя на револьвер, который Герман совал ему в руку.

— Некогда! — Германа трясло, словно в лихорадке, он буквально выпихивал Карасева в дверь. — Только не беги, слышишь⁈ Иди, как ни в чем не бывало. Потом возьми извозчика. И на вокзал, скорее.

Выпроводив озадаченного Карася, Герман тут же разделся, кинув одежду в кучу в углу. Плевать — в холостой квартире такое никого не удивит. Главное, было предстать перед пришедшими как можно более натурально заспанным. Они не должны знать, что он провел ночь с Ермоловой, а то затаскают и ее.

В дверь постучали, настойчиво и громко. Герман не ответил, стоя возле кровати с колотящимся сердцем. Постучали снова, еще громче.

— Сейчас-сейчас, — проговорил он недовольно. — Кого черт несет в такую рань⁈

Затем прошел, не торопясь, к двери и отпер ее. На пороге стояли те самые трое: двое в черном и Корен.

— Корнет Брагинский, Герман Сергеевич? — спросил один из черны, с погонами полковника. Явно спросил лишь для формы — судя по взгляду холодных серых глаз, он Германа прекрасно узнал.

— Да, а в чем, собственно…

— Вы арестованы. По обвинению в государственной измене. При малейшей попытке к сопротивлению будете подвержены транспортировке в «Коконе правосудия».

Герман знал, что такое «Кокон правосудия». Заклинание, доступное лицам не ниже барона, и только состоящим на службе. Полностью сковывало движения на время, так что даже веком не пошевелишь. Рождествин как-то рассказывал ему, что некоторые подследственные, которых продержали в коконе слишком долго, потом умирали от разрыва мочевого пузыря, или от разных других малоаппетитных причин. Он понял, что не хочет повторять этот опыт.

— Я только оденусь, — проговорил он.

— Нечего, и так будете хороши, не на маскарад едете, — ответил фон Корен.

Глава восемнадцатая, в которой нет выхода

— Ну, что, будем говорить или будем молчать? — спросил фон Корен. Они сидели в комнате без окон, освещенной шандалом со свечами, за единственным колченогим столом. Руки Германа были пристегнуты наручниками к железной цепи, протянутой вдоль стола.

Путь до Петербурга Герман преодолел на удивление быстро. Карета, которая неслышно подъехала к дому, пока его выводили трое визитеров, домчала их четверых до Николаевского вокзала, где его усадили в специальный вагон без окон, и двое конвойных в черных мундирах не сводили с него взгляда на протяжении всей поездки, которая прошла без остановок.

Уже вечером он под конвоем вошел в здание Третьего отделения на Литейном, где его сперва провели по лабиринту подземных коридоров с зарешеченными дверями, затем на несколько часов водворили в тесную камеру, и вот теперь привели на допрос.