Души

Господь подвергает тебя испытанию изо дня в день, размышлял Гедалья, и изо дня в день ты не выдерживаешь этого. Тебя поставили меж двух грешников: Саломоне, согрешающим делом, и Меиром, оступившимся в помыслах. Быть может, тебе следует исправлять себя путем исправления ближнего твоего, – тебе, кто неведомо почему чувствует себя испорченным до мозга костей, тебе, брошенному в этот мир крутящейся игральной костью, еще не упавшей ни на одну сторону, тебе, кого в снах колют шишки. Гедалья читал себе мораль, терзаясь и взмывая в поэтические высоты, но ничего не предпринял.

Минул еще день, и в лавку вошла она – девушка, которая изменит его жизнь.

Гедалья как раз собирал с пола осколки бутылки, разбившейся из-за его небрежности, как заметил ему отец, так что первые ее слова он услышал, стоя на карачках позади прилавка. Он почувствовал, что выставит себя на смех, если сейчас разогнется и возникнет над прилавком, словно деревянная марионетка в кукольном театре, а потому застыл, скорчившись и слушая ее переливающуюся речь с выговором, характерным для евреев Вероны.

– Я дочь Меира Бассано.

– Меира! – откликнулся Саломоне. – Золото, а не человек. Как у него дела?

– У вас есть кое-что, что принадлежит ему…

– У нас есть целая библиотека, принадлежащая ему.

– Вы знаете, о чем я говорю. Не сомневаюсь, что оно здесь, папа всегда отправляется сюда, когда ему нужны деньги.

– При всем уважении, я не веду разговоры о деньгах с девочками.

– Моя сестра должна обручиться, с Божьей помощью, так мама хотела показать ей свое обручальное кольцо и, представьте себе, чуть дух не испустила, когда открыла шкатулку и увидела, что…

– Я ничего не намерен с тобой обсуждать. Если господин Бассано желает спросить меня о чем-нибудь…

– Родители не перестают ругаться друг с дружкой с тех пор, как кольцо исчезло.

– Мы с моей покойной женой, мир праху ее, только и знали, что собачиться, – заметил Саломоне. – Кольцо тут ни при чем.

– Умоляю вас, вот…

Помещение лавки наполнилось звоном десятков монет, рассыпавшихся по полу. Несколько остановилось совсем близко от Гедальи, и тот, отложив в сторону бутылочные осколки, пополз, собирая в пригоршню каждый цехин и скудо, пока чуть не уткнулся носом в рыжие кожаные туфли девушки.

Его глаза заскользили вверх по яично-желтому платью, складки которого не до конца скрывали линии широких бедер. Пальцы ее теребили старый передник, спадавший с пухлого живота. В Талмуде сказано: “Каждый, кто смотрит на палец женщины, как будто смотрит на срам ее”, однако Гедалья был словно заворожен видом этих пальцев, таких же пухленьких, как у него самого. Кто бы мог поверить, что такой женственный голос исходит из подобного тела! Небрежно зашнурованный лиф поддерживал тяжелые груди, поверх лифа на девушке была блуза, тоже желтая, которая так и грозила лопнуть по швам. Прилегающие рукава расширялись к ладоням. Кто станет напяливать на себя столько слоев ткани в такой жаркий день?

Гедалья перевел глаза еще выше, на ее лицо, и предположил, что девушка – почти его ровесница. Он постеснялся задержать взгляд, но в память его врезались широкий рот, маленький носик и пылающие яростью глаза. Головная накидка шафранного цвета, по всей видимости, скрывала гриву пышных волос. Бедняжка, подумал он, одно дело обретаться в этом мире нескладным переростком, если ты парень, и совсем другое…

– Гедалья, немедленно встань с пола и отдай девушке ее монеты, – велел Саломоне Альгранати нетерпеливо. – Долги – мужское дело, так что радуйся, что ты женщина, и возвращайся до…

– У вас совсем нет сердца? – прервала она Саломоне и с силой топнула.

– У меня? Да у меня сердце размером с бычье, иначе разве я продолжал бы ссужать твоего отца деньгами? Кольцо хранится у меня за семью печатями, а верну я его тому, кто мне его дал. Полагаю, что ты пришла сюда без ведома отца, и уверен, что это тебе зачтется. Сказать по правде, меня ты растрогала. Учись, Гедалья, вот как выглядит заповедь почитания родителей.

Гедалья поднялся на ноги и вручил девушке собранные монеты. Обвиняющим тоном она сказала ему:

– Обручальное кольцо – это не заклад!

– Верно… – соглашаясь, пролепетал он.

Лицо ее сморщилось, как подушечка для иголок. Она с натугой выдохнула и вышла вон.

– Желаю тебе такую невесту, Гедалья! – злорадно ухмыльнулся Саломоне.

Но Гедалья уже знал, что ему делать.

– Co more un creditor, bate qualche cuor[54], – поверх разверстой могилы просипел кто-то известную венецианскую поговорку.

Всем удалось сдержать смех – всем, кроме одной из плакальщиц. Это что-то новое, подумал Гедалья, смешливая плакальщица. Он собирался пробормотать кадиш скороговоркой, из презрения к покойному, однако коллективное презрение – это уже просто вульгарно. Внезапно он исполнился ненависти к присутствовавшим и решил произносить каждое слово отчетливо и медленно. В пику им. Назло.

– Йитга-адаль ве-йитка-адаш шме ра-аба…

Его пытались понукать, завершали вместо него стихи, говорили “амен” раньше времени. Откуда-то издалека донеслись раскаты грома, предвещавшие приближение грозы.