Души

Меиру Бассано, конечно, не удастся расплатиться с долгом в ближайшее время, думал Гедалья, но такой священный предмет невозможно продать на аукционе среди евреев. Единственным местом, где за кольцо могут дать хорошие деньги, был игорный дом за стенами гетто, и Саломоне не преминет прогуляться с ним туда. Кольцо обеспечит ему целую ночь фаро. Может, поначалу он и будет выигрывать, но в конце концов проиграется, и кольцо перейдет в руки чужака, для которого его ценность будет определяться лишь весом.

Гедалья украл кольцо не для очищения, или же исправления, своей души[55], как он уверял себя, но из жгучей ненависти, которую испытывал к породившему его отцу. Он укрыл безмолвного заложника в кожаном кошеле, свисавшем с его пояса. Кровь бешено стучала у него в висках.

– Я ухожу, – бросил он отцу.

– Куда еще? – спросил Саломоне, чуть приоткрыв глаза.

– Ансельмо Кассетти должен нам немало денег. Я думал проведать его.

– Остерегись, сынок… – (Гедалья застыл на месте. Почему он не назвал знакомое имя? Мало, что ли, имен настоящих должников?) Но Саломоне уже завершал фразу: – Ты еще станешь человеком в конце концов.

Так начались те девять месяцев, с месяца таммуз по месяц адар 5480 года (1720 г.), по истечении которых юности Гедальи Альгранати был положен конец.

Месяц таммуз

буквы-перевертыши

Гедалья направил свои стопы к печатне, где работал Меир Бассано. Он истекал потом. Белая рубаха была заправлена в светло-коричневые панталоны до колен. Небесно-голубой парчовый жилет удерживал его телеса, как корсет, поверх же жилета на нем был серый сюртук с высоким ярко-красным воротником, немало способствовавший превращению юноши в ходячую печь. По особому заказу портной заменил для него костяные пуговицы на новые – блестящие металлические, ослеплявшие каждого встречного. На голове его был красный колпак, согласно закону, обязательный для ношения евреями в качестве отличительного признака, однако Гедалья лихо сдвинул его набок. И – в довершение всего – в руке он держал трость, чтобы было чем постучать в дверь.

Души дорогие, лишь теперь, по прошествии свыше трехсот лет, я осмеливаюсь признать, что щегольство времен моей юности граничило с безвкусием. Будучи высоким и полным юношей, я и без вычурной одежды выделялся среди человеческих созданий, и даже не знаю, по правде говоря, почему я сравнил себя с летним днем. Возможно, щегольство, как и обжорство, предназначались Гецу. Того голодного ребенка, каким я был когда-то, я пичкал теперь изысканными яствами и ради него сменил кусачую шерсть на лучшие из тканей.

На улице возле печатни стоял Абаджиджи, армянский торговец с прокопченным лицом, удостоившийся своего прозвища благодаря вечным крикам “Абаджиджи! Сушеные фрукты!”[56]. Казалось, еще когда Гедалья был ребенком, Абаджиджи уже было лет сто, и вот Гедалья вырос, а Абаджиджи все еще здесь, с подносом сушеных смокв. Гедалья миновал его вприпрыжку, точно так, как делал ребенком. Толкнув обеими руками тяжелую деревянную дверь, он вошел внутрь.

Ему не нужно было зеркало, чтобы знать, что его обожженное солнцем лицо наверняка пунцовое, как красная репа. Не было здесь и вестибюля, чтобы немного поостыть. Он сразу попал в помещение центрального цеха, заставленного печатными прессами и стопками бумаги, посреди которых стоял раздраженный клиент в ветхом сюртуке, а вокруг него суетились работники.

– Увечное дитя! – размахивал клиент книгой. – Вот что вы мне породили – увечное дитя!

В еврейской общине издание книги действительно уподоблялось рождению ребенка. Свиток Торы облачался в бархатный покров и удостаивался горячих лобызаний; Пятикнижие одевалось в белые одеяния, как юный жених; философские, назидательные и поэтические книги переплетались в кожу, дабы всегда ощущались словно прикосновение человеческой руки. Книги ветшали, старели, часть из них обретала почет и уважение, другие же исчезали в безжалостном потоке времени. Святые книги, достигшие ветхости, захоранивали, книги же пустопорожние или содержавшие ересь – сжигали. Рассказывали о книге, представшей перед судьей и на устроенном ей судилище признанной виновной. Книги только прикидываются неодушевленными предметами. На самом же деле им дано проходить этот мир вдоль и поперек.

– Объясните мне, как возможна такая ошибка? – вопрошал автор. – Это чья-то шутка?

– Упаси Бог, – ответствовал Меир Бассано.

– С чего бы мы стали насмехаться над такими вещами? – сухо сказал печатник с перекошенным, кривым ртом.

– Бывает, что случаются ошибки… – мягко пояснил мужчина, речь и внешность которого сразу выдавали в нем хозяина печатни. Как и все хозяева предприятий, он не был евреем, что не мешало ему выпускать в свет издания на иврите безукоризненного качества, как по форме, так и по содержанию, – издания, совершившие революцию в еврейской мысли того времени.

Наконец присутствовавшие заметили Гедалью, обмахивавшегося колпаком. Меир ринулся к нему, сжав губы.

– У папаши твоего ни чести ни совести, – процедил он, – послал тебя ко мне на работу? Я ведь сказал, что верну долг. Дукаты не падают с деревьев.