Души

Он снова висел на дереве. Девятилетний мальчик между небом и землей. В течение одного краткого, но прекрасного мгновенья я верил, что благодаря своей хитрости и смекалке спасу сестру и – быть может – всю Хорбицу. Но мгновенье это закончилось, когда я понял, что все ушли, все, кроме пса с приплюснутой мордой, лай которого становился все более свирепым. Перепуганная Гитл выскочила из своего укрытия и бросилась вглубь леса. Пес погнался за ней. Я раскачался назад, чтобы закинуть ногу на сук, с которого спрыгнул, однако петля вдруг затянулась у меня на шее. Я успел издать лишь один-единственный звук “Ги…” – последний звук, слетевший с моих уст.

Но, трепыхаясь в петле, я успел увидеть, как пес настигает убегающую Гитл. Она попыталась ударить его подобранной палкой. Пес прыгнул и сомкнул челюсти на правом запястье Гитл. Она закричала. Точно тряпичную куклу, пес поволок ее по подстилке из хвои, Гитл уже не сопротивлялась. Черный зверь терзал ее хрупкое тело, кусая то тут, то там, потом лапами забросал ее землей и потрусил прочь.

Только неисправимый грешник, переродившийся в тело собаки, может быть настолько жесток, только человек может вести себя с такой звериной свирепостью. Но за что? В чем согрешили мы с Гитл, за что все это выпало на нашу долю?

– Ты слышишь нас, Гедалья? – прорвался голос Меира.

– Я ничего ему не сделала, папа. Он вдруг упал, сам по себе. С ним все будет хорошо? Он не дышит!

– Он дышит.

– Нет, не дышит!

– Говорят тебе, дышит. Хватит реветь!

– Освободите вокруг него место, что вы столпились…

– Глядите, приходит в себя. Принесите воды.

– Жарко сегодня. Человек с такой комплекцией…

– Главное, все хорошо закончилось. Пусть произнесет благословение “Ха-Гомель”![59]

– Гедалья, ты меня слышишь? Повторяй за мной: “Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь мира, воздающий виновным добром; воздавший мне…” Гедалья, скажи хотя бы “воздавший мне”.

– Воздавший мне… – пролепетал Гедалья.

– Амен. Тот, кто воздал тебе всем добром, Он воздаст тебе всем добром, да будет так!

– Амен, – отозвались сочинитель, Гейле и даже перепуганный издатель-христианин; только этого ему не хватало – сначала клиент с опечаткой, теперь еще сын ростовщика, лишившийся сознания в его печатне.

– С тобой такое случается? – спросил Меир. – Ты болен?

– Что?.. Что произошло? – растерянно спросил Гедалья.

– Это из-за меня? – с опаской спросила Гейле.

– Нет, не из-за тебя…

– Вот видишь, папа? Это не по моей вине! – И девушка выбежала в соседнюю комнату.

Меир последовал за ней.

Издатель помог Гедалье подняться и удалился с бутылкой в руке. Все еще пребывая под впечатлением явленной ему картины, Гедалья, пока никто не видит, воспользовался близостью к печатному прессу. Он споро выбрал из ящичков нужные ему буквы и расположил их в зеркальном отображении вдоль каретки с насечками:

Вернувшись домой, он застал отца кипящим от ярости.

– Гнусный вор, отродье, свинья! Где кольцо? – Тяжелая ладонь Саломоне опустилась на плечо сына.

– Убери руку.

– Где кольцо, сейчас же говори мне!

– Возвращено законному владельцу.

– По какому праву? Мерзавец…

– Я сказал, убери руку!

– Юнец начал раздавать приказы отцу?!

– Ты не отец мне! – вскричал Гедалья и с такой силой оттолкнул родителя, что тот впечатался в стену.

– Ты что, пьян?

– Если ты еще хоть раз дотронешься до меня, – переросток схватил отца за шею, – если ты еще хоть раз дотронешься до меня, я вырву твою душу из тела! Ты меня понял? Отвечай, ты меня понял?!

Саломоне не спешил с ответом, и Гедалья, который больше не мог вынести этого молчания, со всей силы ударил отца по щеке, повернулся к нему спиной и как был, в одежде, растянулся на своей кровати.

Прошло немало времени, пока шум утих у него в голове и мышцы расслабились. Он погрузился в сон. Во сне он сидел в лавке, что-то взвешивая на весах, как вдруг вошла Гейле в подвенечном платье, почти лопавшемся на ней по швам. Затем происходили всякие неловкие вещи. По правде говоря, все это было донельзя вульгарно. Вульгарно и не утонченно.

Души дорогие, не знаю, как у вас, у меня же ночные кошмары и сновидения вечно шьются какой-то шайкой портняжек-любителей. Если бы я мог, то всех бы поувольнял. Когда я просыпаюсь, мне так и хочется закричать: “Господа, где же ваше усердие? Намеки ваши толщиной с корабельные канаты. Мир грез должен быть… призрачным, что ли? У меня же во сне царит лишь один жанр – сухой реализм”.

Месяц ав

исход поста

– Господин, господин…

– Я не одет!

Но она все равно вошла. Фьорита, новая стряпуха в доме Альгранати, была подслеповата, глуховата и лишь наполовину в своем уме.

– Сколько раз я просил тебя стучать в дверь, а не врываться вот так в комнату? – укорил ее Гедалья.

– Много раз. Я только хотела сказать господину, что готовлю поленту.

– Я еще пощусь.

– Что?

– Я пощусь!

– Тиша бе-Ав[60] был два дня назад.

– А у меня он продолжается!

– Как продолжается, господин?

– Я же просил тебя не называть меня “господин”. У евреев нет господ. Это все предосудительные обычаи моего отца. Зови меня Гедалья.

– Хорошо, хорошо, господин Гедалья. Я открою окно, а то тут душно и запах, как в конюшне.