Души

– Тысяча благодарностей. Передай отцу мои пожелания скорейшего выздоровления.

На сторонний взгляд он не вышел за рамки обычной вежливости, однако в душе его бушевала настоящая буря, с громами и молниями.

– Тоже болеешь? – спросила Гейле, изучая его взглядом.

– Я? Нет. Почему?

– Тебя уже больше недели не было в лавке.

Так получается, что не один Гедалья занимался слежкой.

– Я заглядывала, но не хотела отдавать подарок твоему отцу, – продолжала она, – по понятным соображениям.

– Правильно сделала. – Он прижал записную книжку к сердцу, словно это была книга стихов.

– Можно что-нибудь выпить? Жарко сегодня. – Гейле стала обмахивать себя рукой, будто держала веер.

Души дорогие, если бы мне предложили указать на точку отсчета, с которой началось знаменитое движение Гаскалы – Еврейского просвещения семнадцатого века, я бы сказал, что это был тот момент, когда Гейле догадалась явиться в квартиру Гедальи, а затем изыскала способ остаться. Дерзновение, поистине вызывающее уважение.

Двое уселись на обитые тканью деревянные стулья, расположившись один против другого. Прикончив двумя большими глотками всю воду из поданной Гедальей чашки, Гейле принялась расправлять складки на своем платье. В этот день она покрыла голову модным чепцом с бахромой, которая точно кудряшками обрамляла ее круглое, как луна, лицо. Гедалья поискал глазами следы укуса, скрывавшиеся под длинным рукавом ее нежно-розового жакета. Тщетно.

Каким должно быть естественное положение верхних конечностей? Кажется, он позабыл. Как лучше – сцепить руки на животе или с авторитетным видом облокотиться о колени? И голова как-то тяжело кренится вбок. Глаза блуждали по комнате. Все казалось расплывчатым, все, кроме нее. Бог вел ее из Вероны в Венецию, а теперь привел к нему домой. Куда уж ближе?

– Надеюсь, что… та страница была напечатана без… то есть, как же… – бессвязно проговорил Гедалья.

– Что, извини?

– Страница, которую ты набирала, когда я был у вас в печатне. Что там было, Шулхан Арух, да?

– Да, верно, – испугалась она. – Почему ты спрашиваешь? Заметил какую-нибудь опечатку?

– Нет. Но, может, ты заметила?

– Нет, – ответила она растерянно.

– Ну так все в порядке, – заключил он.

И решил, что она вовсе не заметила его тайного послания, а страница, наверное, так и была напечатана с красующейся посреди нее надписью: “Гитл я Гец”. Если Господь проклял кого свободным временем, то может проверить: Шулхан Арух, Эвен ха-Эзер, “Заповеди отношений между мужем и женой”, издано в Венеции в месяце ав 5479 года.

– Мама говорит, что ты следишь за мной, – вдруг заявила она.

– Я? – поперхнулся Гедалья. – Слежу? – Брови его грозили оторваться ото лба. – За тобой? – Он ухмыльнулся и тут же закашлялся.

– Маме вечно кажется, что все вокруг что-то замышляют, – улыбнулась она, блеснув розовыми деснами и здоровыми белыми зубками. – Она просила меня, если ты слишком уж близко подберешься, объявить тебе, что… что это непристойно.

– Так ты подобралась ко мне так близко, – поддразнил ее Гедалья, – только чтобы сказать мне держаться от тебя подальше?

С минуту Гейле раздраженно покусывала ноготь большого пальца, затем снова отправила свои руки в изгнание на подол платья. Было видно, что ее уверенность в себе дала трещину. Она принялась постукивать ногой по полу, но тут же прекратила. Серьезно посмотрела на него. Он смущенно закусил губу. Она моргнула.

– Кто-то готовит поленту. – Гейле потянула носом в сторону открытого окна.

– Черт! – воскликнул Гедалья и вскочил.

– Что случилось? – Гейле вслед за ним вышла на общую кухню на этаже. Глупая Фьорита так спешила уйти, что забыла на огне поленту.

– Дай-ка мне, – сказала Гейле и сунулась к paolo – медному чугунку.

– Он раскаленный, – отметил Гедалья, хотя это и так было очевидно; Гейле же, обмотав руку тканью верхнего платья, сноровисто передвинула чугунок на стол. – Подгорело? – спросил Гедалья.

– Так даже вкуснее. – Она взяла cannèlla – длинную поварешку из орехового дерева. – В Вероне мама недолго стряпала для еврейско-испанской семьи, они были богаты.

– Мы не так уж богаты, – сказал Гедалья. – Просто у нас нет женщины в доме. Моя мама умерла, когда родила меня.

– Печально слышать. – “Рукою сильною” прижала Гейле пылавший жаром чугунок к столешнице и “мышцею простертою” принялась помешивать в нем[62]. Капельки пота выступили у нее на висках и над верхней губой. – Иногда мне кажется, я тоже была бы рада жить только с папой, без мамы. – Выбившимся краем головного платка она отерла лицо. – Прости. Я говорю страшные вещи.

– А тебе не кажется иногда, – склонился к ней Гедалья, – что твои родители – чужие люди?

– Да. Еще как. – Она продолжала растирать деревянной поварешкой кукурузную кашицу.

Но признаваться было еще не время. Гейле попробовала пальцем золотистую лаву, зачерпнув ее из чугунка движением, вызвавшим у него неожиданное возбуждение.

– Ты голодная? – спросил он.

– Всегда.

Не так он себе представлял девичий разговор.

– Это голод, истоки которого в детстве, – промолвил он, проверяя, не зажжет ли это в ней искру, не пробудит ли воспоминания.