Души

– Я преклоняюсь перед Иммануэлем Римским[64], ты знаком с его сочинениями? Ах, если бы мне довелось когда-нибудь набирать книгу, как у него! Когда ты сказал, что мы оба не отсюда, я сразу тебя поняла, Гедалья. Язык allegorico – вот единственный язык, на котором следует пробовать на вкус мир Создателя.

– Язык allegorico? – переспросил он, сощурив глаза так, что они обратились в щелки.

– Что ты вскочил? Сядь и слушай. Я поднялась сюда, рискуя навлечь на себя великий позор, потому что и я вроде как ни с кем не разговаривала за все свои пятнадцать лет.

Гедалья сел, Гейле же, напротив, поднялась со стула и, отойдя к окну, долго распространялась о судьбе, об одиночестве, о любви. Будь слова водой, Венеция в тот же день погрузилась бы в пучину. Выяснилось, что еще в лавке, когда он предстал перед ней, елозя у ее ног на четвереньках, она ощутила связывающую их незримую нить. Когда она говорила, губы ее складывались в разные фигуры, превращаясь из параллельных линий в овал, а затем в совершенный круг, и так снова и снова. На какой-то миг Гедалья уверился в том, что вовсе неважно, чем были его воспоминания о прошлой жизни – сном ли, игрой воображения, песней или лишь предлогом, чтобы оставаться в ее обществе. Пока она говорила, он забыл про Геца, сбросил с шеи ярмо реинкарнации.

– Твой отец идет! – Гейле из окна заметила фигуру ростовщика и бросилась вон из квартиры.

Гедалья едва успел спрятать ее тарелку под кровать.

– Чем это тут пахнет? Фьорита, что ты нам тут приготовила? – спросил Саломоне, заходя в дом.

– Она уже ушла, – сказал Гедалья.

Саломоне что-то проворчал под нос и принялся выскребать остатки поленты из чугунка. Гедалья не раздеваясь растянулся на кровати. Весь мир был залит запахом Гейле, стены впитали ее голос, отражавшийся от них бесконечным эхом. Небо за окном было желтым, как полента.

– Весь день валялся и вонял здесь, пока я как ишак надрывался на работе?

Гедалья закрыл глаза и улыбнулся. Но время шло, и образ, запах и голос девушки улетучивались. Неужели он забыл проверить след от укуса? Неужели не упомянул имена Гец и Гитл? Гедалья вдруг понял, что главного так ей и не сказал. Своими разговорами она совсем его заморочила. Итак, отныне перед ним стоит задача – заставить ее позабыть все это allegorico и вспомнить то, что было на самом деле.

Месяц элуль

эшафот

Гедалья стоял посреди аптеки, держа в руках расписной майоликовый кувшин, из самых дорогих, тяжелых и хрупких. Он тряс его с такой силой, что казалось, еще миг – и от гривы нарисованного на стенке кувшина льва клочья полетят.

– Сколько же стоит такой кувшин в наши дни? – спросил Гедалья.

– Поставь! – взмолился аптекарь.

– Мне всего лишь любопытно, сколько он стоит, – Гедалья был спокоен, – больше или меньше, чем фальшивый заклад, который ты у нас оставил?

– Чтоб вы все утопли, ты и твое племя! – уязвил Гедалью аптекарь, трясясь от ярости.

Внезапно дверь аптеки отворилась и на пороге возникла Гейле. Присутствие Гедальи застало ее врасплох, она что-то пролепетала и поспешно вышла. Гедалья аккуратно поставил кувшин на место и бросился за ней. Его глаза, привыкшие к полумраку аптеки, были ослеплены солнечным светом. Улица кишела людьми, но такой, как Гейле, не так-то просто смешаться с толпой. Он пересек человеческий Самбатион[65], вечно бурливший на площади перед театром.

– Я только пытался припугнуть его, он нас обманул! – попытался оправдаться Гедалья, нагнав ее.

– Я ничего не слышу, тут жуткий гам, – она повернулась к нему ухом. – Молю тебя, Гедалья, не говори никому, что видел, как я туда зашла, особенно моим родителям!

– Почему?

– Это секрет.

– Если тебе что-нибудь нужно от аптекаря, ты только скажи…

– Нет, нет, нет! И не говори об этом больше.

Запястье ее обвивала шелковая петля, на которой висел кружевной веер. Гедалье показалось, что он увидел красный шрам. На Гейле наткнулся заполошный прохожий, отпрянул назад, упал. Она же, массивная, основательная, даже с места не сдвинулась.

Души дорогие, мне вдруг подумалось, что я был несправедлив к Гейле, описывая ее. Да, действительно, девушка она была высокая и дородная, однако читатели двадцать первого века могут вообразить ее одной из тех болезненных пожирательниц трансжиров, что, расплывшись в своих креслах, не отрываются от экранов телевизоров. Нет и нет. Гейле – кровь с молоком – была осаниста и нежна. В тот день на ней было платье винно-красного цвета, с декольте, которое в наши дни заставило бы верующих евреев плюнуть ей в лицо.

Гедалья взмолился, чтобы все прохожие исчезли и оставили их вдвоем. И тут последовало стечение обстоятельств – из тех, что приводят человека к вере в Бога. В воздухе разнесся звон Maleficio, колокола проклятья, возглашавшего о готовящейся казни. Звук его был высок, как жалобный вой, чист, как признание вины, и глубок, как последняя исповедь.