Души

Он задыхается, как если бы ему в горло заползла мышь. Его глаза широко открываются и закатываются, изо рта идет пена. Я руками сжимаю ему челюсти, принуждая его проглотить свою рвоту. Ни единой капельки ты здесь не уронишь, сударь мой Гавриэль. Я делаю это от любви. Только от любви.

Я волоку его на ковер. Он хрипит. Сердце его еще бьется. Поутру я сказала, что готова сдаться без всяких условий. Солгала. Было условие. Условие было таково: я сдамся, если будет кому сдаваться. Однако покоритель намеревался извратить божественный план, по которому нас вернули сюда вместе. Покоритель намеревался уехать со своей женой. Покоритель вовсе не намеревался принудить меня к сдаче.

Кузнец Амрам Хаддад страдает всякими хворобами, тяжелыми головокружениями, болью в костях, обильной мокротой. От всего этого он держит в доме порошки и отвары. Если взять с ноготок, то облегчение обеспечено, однако если набрать много порошков и насыпать их в медный чайник с доброй толикой мяты и обильно подсластить сахаром, а потом наливать чай в старый стеклянный стакан, утративший былую прозрачность, темной ночью при свете свечей и подать мужчине, спешащему к жене…

Джимуль. У тебя больше не разболится зуб, хайати[109].

Говорят, лучше один раз увидеть, чем тысячу раз услышать. Но порой одно слово стоит тысячи картинок. И как только взойдет солнце, слово это прозвучит неоднократно: “отравлен”.

“Отравлен”, – скажет врач-мусульманин, обследовав труп Гавриэля. “Отравлен?” – дрожа, прошепчет Султана. “Отравлен”, – испуганно вымолвят три его дочери и сын. “Отравлен”, – примутся судачить соседи. Вся мелла станет снова и снова повторять это слово, как молитву: “отравлен”, “отравлен”, “отравлен”, и все ощутят его горечь. Прозвучит оно и за пределами меллы, из уст консула, и финикового короля, и губернатора, а может, и из уст самого Султана.

Я перескакиваю через полный ночной горшок и зажигаю еще одну свечу, за душу Гавриэля.

Джимуль. В следующем воплощении я все тебе прощу, Гавриэль, клянусь. Но как Джимуль, мне это не по силам. Слишком глубока обида.

Над моим стаканом с чаем все еще поднимается пар, но я не делаю из него ни глотка. Самоубийство я оставляю девушкам из Вероны, хотя та, кого я знала, конечно же, не покончила с собой из-за моей смерти. Кто знает? Все это принадлежит дню прошедшему, я же – мои мысли устремлены в день грядущий.

Говорят, волосы продолжают расти и после смерти, – несмотря на это, я решаю довершить начатое. Беру тяжелые ножницы, усаживаюсь, скрестив ноги, кладу голову любимого моего себе на колени и, пока обрезаю его волосы, разговариваю шепотом с Судией праведным.

Джимуль. Да, Властелин мира, Ты не ошибаешься. Ты все отлично видишь. Но теперь я устанавливаю все, я, маленькая Джимуль. Есть ведь свобода выбора, нет? Так-то, я сделала выбор!

С юных лет Ты попирал мою душу и втаптывал в грязь мое тело, пренебрегал мною, выставлял меня на позор, избивал и насиловал, продавал меня первому встречному, а я на все была согласна, ибо верила, что такова воля Твоя.

И тогда, когда я пала ниже некуда, на самое дно рва преисподнего, Ты послал мне луч света. Я не просила, я уже ничего у Тебя не просила, Ты сам послал. Ты, а не серафим. На Тебе столько всего висит, может, Ты и не помнишь уже, как затащил толмача с клиентом-британцем в мою грязную каморку в Касабланке. Тебе напомнить, что на мне было надето, то бишь чего на мне не было надето, быть может, это освежит Твою память?

В великой Твоей милости Ты привел на мой порог мою душу-близнеца, дабы она разделила со мной бремя наказания. Да я всю жизнь, больше чем жизнь, ждала, когда смогу воссоединиться с ним, освятить наш союз пред лицом Твоим, родить от него дитя, которое бы прославляло имя Твое, а Ты, Ты что делаешь? Отбираешь его у меня? Вот так? Погрязшим в лживых россказнях? Сажаешь его на корабль, идущий в Британию, – без меня? Только с его женой и детьми? Завтра?

И еще я Тебе кое-что хочу сказать: я перестала понимать суть очищения, потому что больше не понимаю сути греха. Мы были всего лишь детьми в Хорбице, невинными, как козы и курицы вокруг нас. Как можно судить детей без меры милосердия? Топить нас во мраке смертной тени? Волочить нас из одного воплощения в другое, как падаль?.. А где же тогда были наши родители? Накажи их! Маму нашу накажи, которая не уследила за нами, папу, что подначивал нас, когда все стали швыряться камнями, накажи всех взрослых, которые были вокруг, – евреев и гоев! Ведь Павел погиб в ходе празднества, на котором мы стремились восславить имя Твое!

Ты, возвращающий души в истлевшие тела, почему бы Тебе не воплотить нас в гоев? Нам тесно среди евреев, которые все так и так взывают к Тебе, когда им больно, и умоляют о помощи. Дай мне стать мусульманкой в мусульманской стране или христианкой – в христианской, ибо избранный народ Твой скитается от чужбины к чужбине, и он а́сфаль аль-сафли́н, самый униженный из всех униженных.