Души

Тут у нас в Яфо есть театр. Так чтоб поднять Грише настроение, я и говорю ему: давай, мол, пойдем вместе, на гастроли привозят постановку “Трех сестер” Чехова, с известными актерами. Я как приехала в Израиль, ни разу в театре не была. Гриша сначала не хотел, сказал, что театр – это одно старичье, корчат рожи и говорят чужими голосами. А я ему в ответ: иногда ложь в театре правдивее самой подлинной правды. Обещала, что потом сходим в “Макдоналдс”. Он его любит, ну что ты с ним сделаешь.

Он согласился. Приходит день, одеваемся, идем. Я была как во сне: атмосфера, свет, запах, люди, все нарядные – в общем, всё. Зашли в зал, нашли свой ряд, места. Десяти минут не прошло, как Гриша шепчет мне на ухо: “Обманщики”. Я говорю: “Тише, смотри спектакль”. А он уже громче говорит, обращаясь к артистам: “Врете вы всё!” Мне хотелось умереть на месте. Кто бы поверил, что мой сын вдруг заделался Станиславским. Говорю ему: “Сиди тихо, ты мешаешь мне и всем вокруг. Не хочешь смотреть, выйди из зала, а я остаюсь”. И не потому что билеты влетели в копеечку, мне действительно хотелось посмотреть спектакль.

Гриша спросил, сколько времени продолжается спектакль. Я сказала: “Три часа”. Он говорит: “По часу на сестру?” Тут уже публика начинает нервничать, что он разговаривает, и даже актеры делают паузу. Пришел театральный служитель и вывел Гришу из зала, а он по ходу кричит публике: “За что вы деньги-то платите? Вся ваша жизнь – спектакль, слышите, вы, лжецы!”

Вот и вся история. Вот потому-то, когда я увидела, как Гриша расписал вам свою жизнь в двадцать девять лет, будто это театральное действо, это был для меня большой сюрприз. Десять минут, что он успел там пробыть, что-то ему дали. И все книжки о театре, которые у нас есть, он перечитал. А иначе откуда бы ему писать так, чтобы это читалось как пьеса? Кое-что я все-таки сделала как надо, ну, как мама.

Когда я вышла на улицу после спектакля, сердце у меня билось как бешеное. Я тоже хотела “в Москву, в Москву, в Москву”. Это было что-то. Правда. Какая игра актрис, какие декорации, музыка… Ах. Правда, бывает, что сердце внутри тебя словно становится больше.

Я стала искать Гришу, он сказал, что подождет меня снаружи. Народу тьма, может, тыща человек, шум, гам, фонтан посредине плещется, кто-то играет на трубе, бублики продают. Я кричу: “Гриша. Гриша!” – а кто-то отвечает “да”, и это другой Гриша. Мало ли евреев, которых зовут Гриша? Я говорю: “Да не вы, Гриша – мой сын!” И начинаю тревожиться, как бы с ним чего плохого не вышло. И готова убить себя за то, что вот так сидела и три часа смотрела спектакль, пока с моим сыном черт знает что могло случиться. А домой пойти не могла, чувствовала, что Гриши там нет. А лето, платье так и липнет к телу. Только что была под кондиционером в театре, ощущала себя, будто в России, и вдруг я снова на Востоке.

В конце концов нашла Гришу. А вы что думали, материнская интуиция. Недалеко от театра есть кафе, где курят кальян, ну как же это на иврите будет… С такой трубкой и яблочным ароматом… Неважно, я вижу там Гришу. Сидит себе, пьет и курит такой кальян с каким-то мужчиной. Говорю ему: “Гриша, вот ты где, а я тебя везде ищу”. А он разозлился: “Иди отсюда, что ты тут делаешь…” Я говорю, что спектакль закончился. А он: “Ну так что?” А я: “Пойдем сходим в «Макдоналдс»”. А он: “Не хочу. Иди домой, я позже приду”. Тут я ему наврала, что плохо себя чувствую, если он со мной не пойдет, я могу и до дому не дойти. Тогда вдруг второй мужчина вмешивается, спрашивает: “Это твоя мама, Гриша? Очень приятно, Джибриль”. И тянет мне руку, я ее пожимаю, а этот Джибриль улыбается и говорит Грише: “Иди с мамой, важнее мамы ничего нет, мама, она ведь только одна”.

А Гриша говорит: “А это не моя мама, это Марина, а мам бывает больше одной”. И что мне делать в такой ситуации? Смеяться, плакать или под автобус броситься?

Я хотела было заплатить за то, что Гриша там выпил и выкурил, а Джибриль и говорит, что это за счет заведения, и улыбается мне и Грише. Гриша ему: “До свиданья, Джибриль”. И поводит так глазами… как кошка.

По дороге домой я учуяла от Гриша запах, спрашиваю: “Ты что, водку пил?” Он смеется. А я думаю: “Что ты смеешься, дегенерат?” Пару часов назад в театре орал, потом водку пил, и он еще смеется? Какая водка, говорит, тут тебе не Россия. Так что же ты пил, спаси господи? Арак, говорит, анисовку, говорит, анисовку, анисовку… А щеки румяные, как у красной девицы.

Хорошо, сказала я, больше никакого такого Джибриля не будет. И зажила себе дальше. А в следующую субботу заглянула в Гришину комнату, дверь была приоткрыта, и что же я вижу? Гриша совсем голый стоит перед зеркалом и запихивает это… ну, хозяйство свое… себе между ног, типа он женщина, у которой там ничего нет. Скажу вам как на духу, мне от этого совсем поплохело. Ничего ему не сказала. А что тут скажешь? Но как же мне дурно было.