Души

Как всегда, я тут для того, чтобы рассказать вам, как все было на самом деле. Это все произошло здесь, в Израиле, когда Грише был тридцать один год. И хоть он и выглядел ребенком, ходил уже по-стариковски, медленно-медленно, словно по колено в воде. Когда человек превращается в старика, знаете? Когда его вчера живее для него, чем его сегодня. Когда он думает о мертвых больше, чем о живых. И когда люди вокруг становятся совершенно безразличны для него, пусть даже это собственная мать.

А кстати, в России это не называют Холокост и даже не Вторая мировая война. Там это называется Великая Отечественная война. Смотрите, как от названия меняется история! В Холокосте мы потерпели поражение, в Великой Отечественной войне победили. Хотя, по сути, что значит “победили”?.. Даже тот, кто думал, что победил, – проиграл… Знаете, кто выигрывает войну? Только тот, кто остается жив. Погибший всегда проигрывает, неважно, на чьей он стороне.

Однажды в рыбной лавке в Яфо я видела выходца оттуда, с номером на руке. Он хотел купить карпа, но только голову. Смотреть было больно. После Холокоста у людей в Израиле в ноздрях стоял запах крематория. А их дети, родившиеся в Израиле, уже не слышали запаха, но температура тела у них была как в крематории. А у их детей нет такой температуры, но они словно наполнены газом. Чиркни спичкой – и все взорвется. И как-то это проникло и в людей, которые вообще родом с Востока, из Марокко, Ирака, Йемена, Эфиопии, и теперь в День памяти Катастрофы плачут все вместе, все евреи. Да, по сути, какая разница, я тоже плачу, а я не еврейка.

Иногда я себя ощущаю очень даже еврейкой. В музее как-то была выставка детских рисунков из гетто. Я туда неделю ходила, но о рисунках ничего сказать не могу. Кто их вообще видел, эти рисунки? Я видела только слезы, стоявшие у меня в глазах.

Так вот, восемь лет назад мы с Гришей отправились на улицу Алленби покупать ему ботинки, потому что старые его выглядели хуже, чем обувка у бомжа, который иногда прохаживается у нашего дома. И вдруг я слышу сирену. Громко так воет. Ву-у-у-у. Я подумала, война началась, Тель-Авив обстреливают ракетами. Дернулась было бежать в бомбоубежище, но вижу – никто не бежит, наоборот, все стоят на месте. И смотрят вниз с грустными лицами. Тут я сразу смекнула – День Катастрофы. Такая штука может запросто из тебя шизофреничку сделать, когда не знаешь, то ли в бомбоубежище бежать, то ли застыть на месте.

Короче говоря, как все, так и я – стою на месте, смотрю в асфальт, тихо предаюсь своим мыслям. Думаю о советских солдатах, дошедших до Берлина, думаю, каково это было – оказаться маленькой девочкой в эшелоне, везущем тебя в концлагерь. Сирена звучит долго, много о чем успеваешь подумать. Вспомнила итальянский фильм, в котором папа дурачится перед своим сыном, превращая Холокост как бы в игру. Вдруг Гриша, а он стоял рядом со мной, начал прыгать как заведенный. Прыг-прыг-прыг.

Сперва люди просто пялились на него, не понимали, что это с ним, потом, наверно, подумали, что он религиозный, потому что есть такие религиозные, которые не стоят во время сирены в День Катастрофы. Не знаю почему, это же их дедушка с бабушкой там погибли, не чьи-нибудь еще, но они не стоят, и все тут.

Короче, Гриша прыгает, прыгает, а потом начинает выкрикивать: оп, оп, оп! Тут уже два человека посерьезнее озлились на него. Я пыталась встать между ними, но они и меня оттолкнули. Подумать только, что такого, в конце концов, Гриша сделал, не кричал же он “Хайль Гитлер”, только прыгал на месте и выкрикивал “оп”. От этого ведь не умирают, правда?

Они его пинали и после того, как он упал на землю. Будешь уважать память о Холокосте, приговаривали, будешь теперь уважать выживших. Он им сказал: “Я и сам из выживших”. Не нужно быть гением в математике, чтобы понять, что Гриша, которому был тогда тридцать один год, не мог быть современником Холокоста. А он знай себе тянет: “Вы мне руку сломали, нацисты, нацисты!” У нас здесь люди не любят, когда их зовут нацистами. Я им говорю: “Я его мама, оставьте его, вы делаете ему больно!” А Гриша знай долдонит: “Я был там, во время Холокоста, был вместе с Гретхен. Мы вместе выступали в цирке, спросите тех, кто там был… Голиаф, оп, оп, оп!”

Ладно, тут они перестали его бить, потому как видят – у него с головой не в порядке. Сказали мне: “Коли ты его мать, забери его отсюда”. Сирена замолчала, и все вернулись к своим делам, как будто и не было ничего, ни сирены, ни Холокоста. Только Гриша так и лежит на земле, за руку держится и хнычет: “Моя вина. Моя вина. Вся Катастрофа произошла из-за меня”.

Вы понимаете? В этом весь Гриша. Холокост произошел из-за него. А мне с этим жить.