Два шага назад и в светлое будущее! Но вместе с императорами. Том II. Моя наполеониада

Ну а дальше начался первый стремительный рост карьеры: 22 декабря с подачи младшего Робеспьера (тот лично присутствовал при взятии города, и описывая событие в докладе, посланном в Париж, особо выделил решающую роль капитана Бонапарта) комиссары Конвента произвели (то есть номинировали) Наполеона в бригадные генералы. А 26.12 он сам себе «выхлопотал» должность инспектора береговых укреплений побережья от Тулона до Ментона. Он уже тогда начал думать об Итальянском походе – смотрел только вперед, а было ему в этот момент всего 24 года.

Утвердили его стремительно (06.02.1794), я думаю, зря он волновался по поводу послужного списка, который надо было отправить в Министерство. Да, при его составлении он весьма вольно обошелся с фактами, добавил себе год службы, написал, что при взятии Маддалены командовал батальоном, промолчал про все свои отлучки из полка, а в конце добавил, что никогда не считал себя дворянином. Вот папе Карло было бы обидно это узнать: он столько трудился, герб и фамильное древо рисовал. А тут бац – и сын от всего отказался. Но времена изменились, и так же, как в свое время его отец, он сумел извлечь из этого свою выгоду.

Ну а что же вы хотите, чтобы он правду написал: капитаном артиллерии стал, даже пороха не понюхав и не послужив толком? А всего в полку числился номинально 8 лет и три месяца, из которых 4 года и десять месяцев был в отпусках? И что военную службу реально начал только под Тулоном? В общем, грамотно воспользовался сложившейся ситуацией в своих целях (потом вообще пришел к выводу, что в революциях все люди делятся на две категории: одни ее совершают, а вторые – используют), но на фоне таких генералов, как Карто (который ничего не понимал ни в фортификации, ни в осадных работах) выглядел действительно очень профессионально.

В его утверждении никто не сомневался, и уже 18 января 1794 г. бригадный генерал Бонапарт получил в Итальянской армии еще и место командующего артиллерией.

Баррас потом писал в своих мемуарах, что в то время Наполеон выглядел жестким республиканцем, уверявшим всех, что «Марат и Робеспьер – вот кто для меня святые». Ну а вспоминая его памфлет, добавлял: «Невозможно представить по духу нечто более якобинское, нежели положения этого дьявольского трактата». Все это соответствует истине, но извлечение пользы из любой ситуации уже стало его коньком. И уж не Баррасу было его за такое поведение критиковать.

А как он мог себя вести по-другому? Это был период полного владычества монтаньяров в Конвенте, время колоссального влияния Якобинского клуба в столице и провинции, разгара революционной диктатуры, победоносно и беспощадно боровшейся против внешних и внутренних врагов, против восстаний, поджигаемых роялистами, жирондистами, не присягнувшими священниками и вообще недовольным народом. Так что мнение Барраса, который тогда прекрасно играл роль истинного республиканца, но на первых ролях не числился, его интересовало мало. Зато, пользуясь поддержкой комиссаров Конвента и покровительством О. Робеспьера (очень высоко оценившего способности молодого бригадного генерала, обладающего, по его мнению, «трансцендентальным талантом»), он рассчитывал занять в армии ведущие позиции не только в артиллерии и сразу занялся серьезной проработкой плана будущего Итальянского похода. Эта его идея нашла полное одобрение у младшего Робеспьера, и чтобы поддержать ее лично перед своим братом и получить одобрение от Комитета общественного спасения, Огюстен отправился в Париж.

Бонапарт в это время находился в Ницце, куда он вернулся из Генуи, выполнив секретное поручение, данное ему в связи с предполагаемым походом. Огюстен приглашал его поехать в Париж вместе, но Наполеон отказался (биографы пишут – с присущей ему проницательностью, но на самом деле истины не знает никто, хотя, как всегда, версий хватает).

И тут вдруг из Парижа грянуло известие, которого не ждала не только далекая южная провинция, но и сама столица: пришла весть об аресте в день 9 термидора (27 июля) непосредственно на заседании Конвента Максимилиана Робеспьера, Леба, Сен-Жюста, Кутона и некоторых других – в общем, всей якобинской верхушки. Затем, попозже, под стражу взяли их близких приверженцев. А на другой же день без суда и следствия всех арестованных казнили, объявив гражданами «вне закона». Огюстен добровольно решил разделить участь брата, но уверен, его бы все равно не пощадили. Это был хорошо подготовленный заговор, во главе которого стоял триумвират: Баррас, Тальен и Фрерон (я думаю, что фраза биографов «которого не ждали» является справедливой только для верхушки якобинцев). И народ, и остальные члены Конвента (не только «болото», из которого вылезла эта троица, но и часть якобинцев, не входящих в Комитет общественного спасения) смертельно устали от террора. Уже год, как непрерывно рубили головы, и никто не мог чувствовать себя в безопасности. 50 тысяч казненных – это, конечно, мизер по сравнению с нашими белым и красным террорами, но делегатам хватило, чтобы опомниться и решиться на мятеж.