Двадцать лет до рассвета (СИ)

Свет Эотаса плавил весенние льды две тысячи лет. Вайдвен пытается разглядеть хоть что-то за мутнеющим на глазах зеркалом, и золотые иглы лучей, повинуясь его воле, врезаются в воздвигнутую сайфером преграду. «Тринадцатый», задохнувшись беззвучным криком, падает к ногам солнечного пророка: сквозь трещины, прочерченные светом, за зеркальную стену сочится не только свет.

Вайдвен успевает заметить, как за дрожащим, истрескавшимся льдом собирается яркий всполох. Даже успевает подумать, как глупо, последние силы тратить на заведомо бесполезный удар; этот огонек энергии растает в пылающем зареве рассвета, Эотас и не заметит его…

А потом человеческая душа перед ним раскалывается на сотни частей. Вайдвену кажется, он слышит тонкий хрустальный звон, с которым лопнуло льдистое зеркало, и звон этот все никак не затихает, даже когда последние осколки духа уже растаяли в темноте Границы.

Кто-то из солдат рядом суеверно шепчет молитву Гхауну, истово прося Жнеца смилостивиться над нечестивыми.

— Это не Гхаун сделал, — потерянно произносит Вайдвен, — это…

Его никто не слышит. Он сам едва слышит себя. Беззвучный звон заглушает все голоса.

Почему, спрашивает Вайдвен, почему?! Почему кто-то предпочел бы выбрать такую смерть? Ради чего?

Ему не хватает слов, но свету не нужно слов. В сиянии Эотаса отчетливы печаль и гордость. Вина и радость. Вайдвен не понимает; тянется к теплому солнцу: объясни.

Он много знал о тебе, тихо говорит Эотас. О нас обоих.

— Ты видел его душу, ты должен был видеть, — Вайдвен бессильно провожает взглядом жрецов, уносящих тело. — Что я не успел узнать?

Он не лгал. Нас будут ждать в цитадели Халгот.

— Дюжина безумцев, уверовавших в то, что смогут остановить нас?

Да.

— И мы, конечно, обратим их в пепел, как сделали уже с половиной Дирвуда?

Да.

Вайдвен вздыхает и на мгновение зажмуривает глаза, уставшие и слезящиеся от горчащего жирного дыма, устлавшего Новую Ярму: зажигательные снаряды сделали свое дело, город, еще сопротивлявшийся осаде, уже горел изнутри. Надо же, когда-то он думал, что Долины Милосердия будет достаточно. Когда-то каждая смерть несла с собой непреодолимую вину.

Чуть поодаль протрубил горнист; осада продолжалась, и требушеты вот-вот должны были дать новый залп. Городская стена еще держалась, хоть и не так крепко, как раньше; верх той части, что соединяла две сторожевые башни, уже обрушился внутрь.

Рявкнул командир; нестройно отозвалась обслуга орудий. Требушеты били по готовности: дальний уже свистнул пращой, городская стена отозвалась оглушительным грохотом и несколькими громадинами отколотых камней. Удачно наведенный снаряд уже мог бы пробить в ослабленных укреплениях брешь, достаточную для того, чтобы армия Редсераса хлынула в город.

Всего в нескольких десятках миль от Новой Ярмы — цитадель Халгот. За ней — армия Морая. Уже Морая-младшего: последняя птица из Редсераса принесла письмо, подписанное рукой Камрона Морая, старшего сына, ныне возглавившего род — и наступление на северном фронте. В тот день на привале солдаты сложили высокий костер; у них не было свеч, чтобы почтить память погибшего, но никто не сомневался, что в Редсерасе свечи по Амлайду Мораю горят в каждом храме.

Вайдвену не пришлось произносить речь у пустого погребального костра. Он не знал, что может сказать. «Мы должны ему»? Они должны каждому погибшему в этой войне, они обязаны победить и обязаны выстроить новый мир светлее прежнего, потому что слишком дорогая цена была заплачена за эту кровавую зарю. И неважно, чье имя носит очередной мертвец: имя Морая, Моэруна или Водена, крестьянина, которому вовсе не полагалось родовой фамилии.

Как будто кому-то в Редсерасе нужно напоминать о долге. Их растили с этим долгом, выкармливали долгом, как молоком матери. Божественный Король не произнес ни слова у погребального костра, и несколько долгих часов языки пламени сияли ярче его солнечного ореола.

Вайдвен глубоко вдыхает прогорклый, отравленный дымом и смертью воздух. Цитадель Халгот стоит у самого порога Редсераса. Наверное, уже у стен крепости можно будет почувствовать аромат ворласа, такой яркий по осени.

— Двадцать лет, говоришь?.. поскорей бы.

Через два дня над Новой Ярмой уже реял лиловый флаг. Город не сжигали до основания, как заупрямившуюся деревню, и сдавшимся позволили жить, пусть и не позволили уйти: нужны были рабочие руки, и дирвудцы не хуже прочих могли отстраивать стены и ковать доспехи. Вайдвен не думал, что они еще решатся сражаться в этой войне: казалось, поражение лорда Унградра и следом лорда Рафендра, отдавших захватчикам и Колдуотер, и Норвич, наконец сломило мятежный дух дирвудцев. Раньше в душах людей, видевших воочию смертоносный свет солнечного пророка, Вайдвен различал только страх; теперь — страх и отчаяние.

Заметив неподалеку Кэтис, только окончившую отдавать приказы солдатам, Вайдвен окликнул ее:

— Где Сайкем?

Она обернулась. Ее рыжие волосы больше не сверкали под солнцем огненными бликами: вездесущий дым укрыл их тусклым налетом копоти.

— Лорд Сайкем у лекарей, мой король.

— Он выживет?