Двадцать лет до рассвета (СИ)

Эотас-Гхаун-Звезды воспринимает себя как единое целое, хоть и способен различать, когда активен какой аспект. Вайдвен как-то спрашивал, с кем из них он говорит, но его бог может в одну секунду быть Эотасом, а в другую — Гхауном, а потом снова Эотасом, и всё это — не переставая быть единым и цельным «собой». Вайдвен не представляет, как у него там всё устроено. Точно не как у смертных: даже Пробужденные не воспринимают себя как единую личность, оттого и сходят с ума, что не могут поделить одно тело.

— А что написано тут? — Вайдвен указывает на надпись на постаменте. Она смутно отличается от предыдущей, хоть пара слов и выглядят похоже.

«Свет преодолим, ибо всегда страшится сумерек».

Вайдвен безмолвно таращится на Гхауна. Каменная статуя остается такой же бесстрастной — и фонарь в ее руке пылает все так же ярко, но…

— Это правда? В смысле… это же писали люди… — неуклюже бормочет Вайдвен, пытаясь удержать за кончик крыла ускользающую надежду. Он отчаянно, изо всех сил желает, чтобы Эотас сейчас рассмеялся, тепло и солнечно, как он умеет, и сказал, что всё совсем не так, его свет негасим, и никакие сумерки не украдут у людей зарю… хоть и понятно, что этого не случится. Потому что Эотас не хочет ему лгать. Потому что Эотас верит, что люди достаточно сильны, чтобы взглянуть в лицо тьме, скрывающейся за сказочной ложью, и пройти ее насквозь.

Я учил тебя заре, шепчет бог преодолимого света, но однажды придет и время заката.

— Я не о себе спрашивал, — говорит Вайдвен. Он знает, что смертные оттого так и называются, что смертны. Он похоронил свою семью у лиловых полей родного дома; ему не нужно объяснять, что Гхаун придет за каждым. Он видел воочию, как безжалостна его рука.

Эотас понимает.

Закат наступит и для меня.

Значит, бесцветно и как-то нелепо говорит себе Вайдвен, боги тоже смертны.

Значит, они умирают.

Значит, Эотас когда-нибудь тоже умрет.

Вайдвен признается себе, что не видит никакого смысла в существовании Эоры после этого момента. Он не хочет видеть мир, лишенный божественного света, лишенный его любви — безусловной, безотказной, для каждого, всегда. Если будут еще рождаться живые на земле после этого, они даже не будут знать, какова на ощупь ласковая всепрощающая заря, какова на вкус горькая надежда, тусклая и все же безудержно светлая, отраженная в сиянии первых лучей солнца… каков сам Эотас, Дитя Света, путеводная звезда людей. Они никогда об этом не узнают. Может, только прочтут в старых книгах о великом рассвете — и не поймут ни слова…

Ему понадобится время, чтобы свыкнуться с этой мыслью. Много времени.

Пойдем, мягко, но уверенно говорит Эотас. Есть еще время Ночи.

— Ты знаешь, мне, пожалуй, хватило на сегодня, — бормочет Вайдвен, все еще не в силах подчинить себе подступившую к самому горлу горечь. Но ладонь Эотаса касается его плеча в безмолвной просьбе, и он все-таки слушается, поворачивается и идет в темноту правого крыла, едва рассеиваемую пламенем редких свечей. Их света едва хватает, чтобы очертить во мраке контуры алтаря впереди. Когда Вайдвен подходит к алтарю вплотную, его собственная тень съедает и этот последний свет, и темнота окутывает его целиком. Он еще успевает подумать — как, ведь в храме столько факелов и волшебных огней, каждый уголок должен быть освещен их сиянием… только что-то внутри подсказывает ему, что всё правильно. У этого алтаря не должно быть иначе.

Вайдвен беззвучно вздыхает и наконец осмеливается поднять голову, чтобы встретить взгляд темноты.

Проходит несколько томительных ударов сердца, прежде чем он понимает, что в ней ничего нет. Ничего, вообще ничего, кроме слепой и равнодушной пустоты. Всё его человеческое существо протестует против подобного насилия над миром, полным материи, смысла и цвета, и Вайдвен оборачивается раньше, чем успевает себя остановить — так сильна мгновенная необходимость убедиться, что храм вокруг всё ещё существует.

Темнота оказывается быстрее. Вайдвен заперт в кромешной тьме, и, куда бы он ни смотрел, его взгляд не может проникнуть сквозь нее. Он отшатывается назад, раскидывает руки в стороны, пытаясь нащупать стену, алтарь, хоть что-нибудь вещественное, но ничего вещественного нет, кроме него самого, он — единственное живое существо во всепоглощающей пустоте. В нем ведь должен быть свет, пусть и самый крохотный клочок света, чтобы хоть немного отдалить тьму; Вайдвен ведь совсем недавно нес в себе божественное солнце, почему же сейчас…

Звездный луч протягивается к нему из бесконечной дали. Потом еще один, и еще. Вайдвен глотает их свет, как умирающий от жажды глотает воду. Наконец напившись мерцающего сияния достаточно, чтобы не бояться задохнуться темнотой, он смотрит на перемигивающиеся где-то очень далеко от него горящие точки Утренних Звезд и пытается набрать их свет в ладони, как когда-то набирал в них незримый солнечный огонь, но звездное пламя растворяется слишком быстро, чтобы он мог сохранить хотя бы каплю. В конце концов Вайдвен, отчаявшись, опускает руки, но Утренние Звезды никуда не исчезают.