Двадцать лет до рассвета (СИ)

Ты смотришь на Сирагайт Тион, одну из точек связи между дирвудскими лабораториями и внешним миром. В основном она была ответственна за подачу энергии. Эксперименты Нуа потребляли немыслимо много до того момента, как шахта под Каэд Нуа не добралась до глубинных жил и не получила прямой доступ к сети. Под этой комнатой много других залов, колоссальных, выстуженных искусственным холодом — мы умели собирать богов из дистиллированных смертных душ, а полностью свести к нулю выделение тепла при работе машин не сумели. Под Сирагайт Тион лежат огромные медные катушки, обвивающие столь же огромные адровые колонны… верхние ярусы экранированы, на нижних не селятся даже визраки — никому не под силу выдержать излучение, оно сводит с ума живых и мертвых. Когда мы рождались, такие центры, как этот, выцеживали души из адры и из плоти, превращая тела живых в прах, а плодородные земли — в иссушенные пустыни. Здесь работали сотни великих людей, смелых и блистательных… и их души все еще здесь, на своих сторожевых постах.

Вайдвен осторожно, краем глаза глядит на неподвижного механического стража. Эотасов огонек внутри сияет все ярче, но в его свете нет прежнего тепла — только больной, воспаленный жар.

Да. Таковы первые защитники и святые Энгвита. Благословенные вечно хранить наши тайны и руины наших владений. Обреченные вечно длить свое существование без возможности сделать хоть один шаг вперед. Им никогда не войти в Колесо. Сирагайт Тион однажды скроется под землей и будет забыт каждым из живущих, но эти души — или то, что мы оставили от них — будут существовать до тех пор, пока не распадутся сами по себе на чистую эссенцию и не впитаются в адру.

— Ты… ты про этих святых говорил? Когда сказал, что их, мол, еще много? — Вайдвен не в силах подчинить себе собственное оглушительное сердцебиение, нарастающее в такт мятущемуся мерцанию пламени. Эотас не слушает его. Или не слышит.

Мы считали это допустимой платой. Приемлемой жертвой. Мы были уверены. У нас была машина, безошибочно находящая верный путь — глядящая так далеко в будущее и просчитывающая столь много вероятностей, что ее решения чуть масштабнее простейших невозможно было проверить. Но она не ошибалась в простейших. Мы сделали все возможное, чтобы эта машина не ошибалась. Это действительно было так: смертные не могли предугадать, что это случится. И никто из других богов не мог.

Вайдвен не может сдержать беззвучное ругательство, когда наконец понимает, что на самом деле видит Эотас, когда глядит глазами своего носителя на руины древнего города Энгвита. И когда понимает, что ничего —

совсем ничего —

не может с этим сделать.

Кипящий болезненный жар уходит волнами божественной лихорадки. Эотас вычищает из себя стыд за самое страшное преступление в истории Эоры, отделяет себя от своей вины, как зерна отделяют от плевел. Вайдвен молчит, не зная, что сказать. Ему ничего не приходит на ум.

«Мне жаль»?

Да уж, Хель его подери, ему жаль. В человеческом языке еще не придумали слов для такой вины.

Если смертным повезет, они никому больше не понадобятся.

Все, что я делаю, тихо говорит Эотас, все жертвы, на которые я иду сейчас, все преступления, вина за которые будет на мне одном… не было жертвы страшнее и прекрасней той, что принес Энгвит. Моя ошибка лишила ее всякого смысла. Все, что происходит в мире, Вайдвен… ничто из этого больше не имеет смысла. Ты видишь, как видит смертный человек: лишь то, что непосредственно касается тебя. Я вижу всю Эору. Пока мы стоим здесь, я вижу, как пожирают адровую пыль последние защитники Энгвита в подземельях, не видевших солнца тысячи лет. Я вижу, как мне в жертву приносит своих детей островное племя и потом окропляет поля их кровью. Я вижу, как смертные любят и как ненавидят, как веруют в ложь и как ищут истину, как играют с ними боги — равнодушные, принявшие неизбежность цикла, из которого нет выхода. Непрерывно вращается Колесо, с каждым оборотом перетирая в пыль бесчисленное множество душ. И ничто из этого не имеет смысла.

Вайдвен отчаянно тянется к тусклому огоньку, пытаясь прикоснуться к меркнущему свету, сплести его со своей душой, как делал Эотас раньше — но Вайдвен не бог, не Хранитель и даже не сайфер, он не умеет… и Эотас не пускает его в себя. Только, вглядевшись, он может различить почти невидимые капли тьмы внутри ослепительного сияния. Тьма растет внутри Эотаса, как опухоль, как ворласовая пыль, что однажды заставит его задохнуться собственным светом.

— Эотас, — несмело окликает Вайдвен, — я… если я могу помочь…

Его слова заставляют тьму сжаться.

Помочь?.. почти с любопытством откликается Эотас. Золотые глаза рассвета пытливо вглядываются в Вайдвена, впервые за долгое время оставляя его нагим и бессловесным перед взором всемогущего бога. Ты не можешь даже осознать полностью всей тяжести моей вины. Ты видишь сам, что становится с теми, кого мы нарекаем святыми. И ты все равно желаешь мне помочь?