Двадцать лет до рассвета (СИ)

Редсерасский мечник вскидывает щит, мгновенно принимая защитную стойку. Сталь взвизгивает, когда лезвия клинков скрещиваются, но первый же удар ясно предсказывает исход боя: редсерасец безнадежно уступает в проворстве и мастерстве маграниту, посвятившему всю жизнь боевому искусству. В армии Божественного Короля осталось слишком мало воинов и слишком много крестьян. Вайдвен тщетно взывает к силе Эотаса раз за разом, но солнечный свет, прежде охотно продолжавший его волю, не желает больше отзываться. Вайдвен пытается изо всех сил, но магия — ни обычная, ни духовная — никогда не подчинялась ему, а Эотас… Эотас молчит.

Вайдвен бросается вперед, когда его солдат оказывается на земле. Заставляет себя сделать эти несколько шагов быстрее, чем магранит вонзит лезвие своего раскаленного докрасна топора в тело раненого, и эта пара ярдов дается ему стократ тяжелее, чем та единственная стена пламени в Долине Милосердия. Он еще пытается неловко отмахнуться посохом от удара, еще успевает заметить, как солнечные лучи все же сплетаются перед ним защитной преградой, но мгновением позже мир взрывается ослепительно белой болью.

Вайдвен забывает обо всем, кроме нее.

Когда-то боли не было на земле?

Глупости.

Мир состоит из боли; Вайдвен не понимает, почему не может кричать, крик переполняет его, колотится в грудной клетке, запертый и бессильный; боль разбивает пылающий лес на обесцвеченные витражные осколки, которые он никак не может собрать воедино. Кто-то перед Вайдвеном заносит красный от томящейся внутри магии боевой топор. Кто-то в теле Вайдвена отвечает ему светом, и смертоносное оружие, благословленное богиней, бессильно падает на землю вместе с пепельным крошевом. Свет наполняет мир изнутри, переполняет мир изнутри, но даже свету не под силу побороть боль; кто-то по имени Вайдвен воет в агонии в клетке искалеченного тела, пока магия Магран вытравливает на нем свое клеймо, как вытравливают на клинках священные символы. Свет сшивает плоть наживую, сращивает разрубленную кость, возвращает к прежнему виду искалеченный сустав; запертый внутри глупый человеческий разум из последних сил надрывает глотку внутри безжалостно регенерирующего тела, почему-то неспособного умереть.

А потом наступает тишина.

Кто-то по имени Вайдвен медленно вспоминает, что он существует отдельно от жизни и смерти. Отдельно от боли. Жизнь, смерть и боль — понятия людей, живых и смертных людей. Свет не меряет бытие подобными величинами.

Все вокруг исполнено света. Пламя на почерневших деревьях изгибается в сияющем танце, сообщая свою любовь на каждой частоте своего спектра излучения. Заря принимает ее с благодарностью и отдает соразмерно в ответ: сумерки заливает горячий мед рассвета, золото на черном пепле, изменение, исцеление, завершение и начало. Сверкающие лучи танцуют на обугленных щитах и отражают небо на гранях брошенных на землю клинков; Вайдвен улыбается вместе с ними, легкими и беспечными, и что-то страшное, что-то, что он никак не может вспомнить, кажется уже совсем не таким важным.

— Всё хорошо? — неуверенно спрашивает Вайдвен у танцующих лучей, и те счастливо обнимают его в ответ. Будто нет за его спиной никакой чудовищной тени. Будто нет такого слова — «смерть». Вайдвен помнит, что оно значило что-то плохое; что-то страшное и горькое, непоправимое, как проклятие, брошенное в спину лучшему другу в минуту злости. Пока он смотрит на свет, ни смерти, ни злости, ни боли не находится объяснений. Свет не умеет умирать.

Но он, Вайдвен, не является светом. Он просто стоит в свету, пока чья-то иная воля удерживает его в сияющих ладонях зари. Наверное, он умеет умирать. Может быть, эта тень, такая черная и неправильная тень за его спиной — его собственная. Однажды ему придется обернуться и взглянуть ей в глаза. Когда он найдет в себе силы.

— Еще чуть-чуть, — просит Вайдвен, — совсем немного…

Рассвет не торопит его. Искристый нежный ветер первой весенней зари обещает Вайдвену всегда быть рядом. Всегда, когда ему понадобится свет.

И тогда Вайдвену хватает сил вспомнить.

***

Живых в сгоревшей почти дотла роще совсем не так много, как мертвых. Пламя Магран прошлось по ним не хуже лезвия гхаунова серпа.

Псы и священники отыскивают еще не отдавших души Жнецу среди пепла; магический огонь угас вместе с жизнью создавшего его магранита-богорожденного, оставив после себя раскаленные угли — где древесины, где плоти. Вайдвен не надеется, что Сестры Лунного Серпа сумеют отыскать хоть одного выжившего, даже несмотря на острое чутье редсерасских волкодавов.

Лекарь накладывает повязку сноровисто, быстро, хотя Вайдвен ощущает его смятение даже так, отдельно от Эотаса. И он знает, почему. Из каждого боя, под огнем дирвудской артиллерии или под стрелами гланфатанцев эотасов святой выходил невредимым. Во всем Дирвуде не находилось ни магии, ни оружия, что могли бы пробиться сквозь эгиду солнечных лучей.

До этого дня.