Дважды контрразведчик

За рекой был ровный большой луг, его по весне заливало половодьем. Там было много бомбовых воронок после войны. Летом в воронках подрастали «карандаши» — небольшие щурята. Сняв трусы, мы с Толиком Кухаренко, моим другом, долго бродили вдоль и поперек воронки, поднимая муть со дна. Щурята не выдерживали, поднимались к поверхности воды, широко открывая рты. Ловили щурят рубахами.

По вечерам, когда набегаешься на свежем воздухе, очень хотелось есть. Иногда нестерпимо. И от голода мы с сестрой Валей начинали плакать и просить: «Мама, есть хочу!». Мама гладила нас по головам, обнимала, приговаривая: «Ложитесь спать, закройте глаза и усните, станет легче». Она сидела рядом и молчала. Ее слезы капали на наши лица. Мы укрывались на печи с головой, и вскоре мне снилась ароматная, с желтой поджаристой корочкой буханка черного хлеба. Самая лучшая, самая желанная до сих пор еда. Я протягивал к ней руку и просыпался… Лет до 17 я так и не наедался досыта, чувство голода преследовало меня и днем, и ночью.

Всё время хотелось есть. Летом и осенью было полегче. Я уже научился ловить не только уклеек, но и окуньков. Спасали и грибы. В дубовом лесу за рекой было много больших белых боровиков, а дальше в сосняке — лисички.

Дом Екатерины стоял на правом высоком берегу реки Сож, впадающей ниже в городе Гомель в Днепр. Зимой я ежедневно подолгу смотрел в окно на замерзшую реку, на рабочих, выпиливающих толстый лед и увозящих его на машинах в овощехранилище. Телевизоров и холодильников не было. «Тарелка» радио на стене, возле газетного портрета Сталина, работала нерегулярно, что‑то бормотала неразборчиво. На нее взрослые не обращали внимания. В углу дома, под потолком, висела красивая, обвитая белым рушником икона Божией Матери. Рядом на блюдечке всё время горела свеча. По вечерам, перед сном, бабушка Катя становилась перед ней на колени и усердно молилась, отбивая поклоны. То же самое заставляла делать и меня. До сих пор помню наизусть молитву: «Иже еси на небесех…».

По утрам взрослые уходили на работу. Будильника и часов ни у кого не было. Первые петухи начинали хором орать, кажется, в полпятого утра, потом каждый час. В семь часов народ будили протяжные гудки. Сначала тоненький, с присвистом — с лесопилки, потом густой бас откуда‑то из города. При тусклом свете лампады — сплющенного патрона с фитилем внутри — взрослые, кряхтя, кушали, обычно картошку с капустой, надевали черные фуфайки и валенки и уходили на работу. Я долго отлеживался на теплой печке, вставал, ел приготовленный мамой суп из бульбы (картошки) и кислую капусту. Хлеб был не всегда. Редко на столе была селедка из магазина, чуть желтоватая от старости.

Снова садился у окна и смотрел на ледяную дорогу по реке на тот берег. Высокий деревянный мост рядом с ней был неисправен, его разбомбили немцы, он сгорел, и из‑подо льда торчали обугленные сваи. Мост несколько лет ремонтировали, и был большой праздник, когда он стал работать постоянно. Зимой темнело рано. Машины на тот берег и обратно все шли со светомаскировкой. Еще шла война. На фары были надеты металлические колпаки, и свет из них проникал наружу сквозь узкие щели. Его сверху с самолетов было не видно. Сзади у машин горели красные огоньки.

Лыжа

Зимним днем я наблюдал в окно, как из тюрьмы, не только за рекой, но и за нашим двором. Возможностей для обзора других окрестностей не было. Зимней одежды и обуви — тоже.

Калитка была не заперта, и во двор иногда забредали чужие собаки, своей у нас не было. На калитку сверху запрыгивала наша черная кошка Муська (мама придумала ей свою кличку «Гидота» (по‑белорусски — гадость) и звала ее только так, как и всех ее потомков). Муська сидела, ожидая очередную жертву. Собака входила в наш двор нерешительно, часто останавливаясь и оглядываясь, но кошку наверху не замечала. Когда собака проникала в глубь двора на несколько метров, Муська спрыгивала на землю. Спина у нее вытягивалась горбом вверх, хвост — вертикально струной, и кошка начинала утробно орать. Собака, поджав хвост, пыталась боком‑боком протиснуться к калитке, чтобы сбежать. Наша «Гидота» делала прыжок и вцеплялась когтями собаке в нос. Та, обезумев от боли, громко визжала и трудно волокла кошку на себе до калитки. Там, сбросив ненавистную ношу, включала максимальную скорость, и ее визг еще долго не затихал во дворе. Такое «кино» повторялось почти ежедневно.