Две души Арчи Кремера (СИ)

– Как ты себя чувствуешь, курсант? – неожиданно спросил Лутич, усевшись напротив.

Арчи выпрямился, свел брови к переносице, недовольно посмотрел на него. Лутич усмехнулся, сжал-разжал левую руку. Затем сложил обе на животе.

– Не доверяешь? – легко предположил он. – Это разумно. Не «верно», не «правильно», а разумно.

И замолчал.

Не спешил говорить и Арчи. Он не понимал, чего хочет от него Лутич. Чего конкретно; что это должно быть как-то связано с его должностью, Арчи был почти уверен. Вопрос в том, что.

А солнце подбиралось к горизонту. Кромка кратера в нескольких десятках километров на запад уже была чернильно-черной, и если набраться терпения, можно было проследить, как терминатор – граница дня и ночи – подбирается к ним. На небе все ярче светили звезды, при желании где-то над головой можно было различить Фобос. А если поднапрячься, то киберглаз и искусственные спутники мог бы разглядеть.

Златан Лутич смотрел вверх – то на купол, который, кажется, не мешало бы почистить, надо Лапочку Смолянина подрядить, чтобы он дронам нужные программы составил – или заставил кого-то еще. Солнце было удивительно мирным последнее время – жди пакостей. На Земле солярщики прикидывали вероятности супермощной солнечной вспышки, а Лутич им и без всяких сложных вычислялок мог сказать: не раньше следующего года. Почему так, он не знал, наверное, спасибо микросхемам слева в лице, но они были чувствительны к этой дряни, а пока – молчали. И еще ему хотелось проделать кое-что с Ноем. Сладким, непослушным, невинным, искренним, жадным до нового и всепрощающим Ноем. Например, привязать его к кровати, для начала только за руки, завязать глаза и проверить, так ли чутко его тело, как душа. На синих простынях – чернильно-синих, как небо. И его волосы будут на подушке, как хвосты комет, не иначе. И ноги, как ручьи Млечного пути. Главное, не заерзать от таких мыслей и не навернуться с решетки. Так что Лутич смиренно вздохнул, открыл глаза – и удивился, тысячный раз, наверное, за все время на Марсе, а то и больше – а ведь сколько раз он просто не обращал внимания на закаты по самым разным причинам, то занят был, то просто спал: небо было черным. Бархатно-черным, покрытым платиновой пылью звезд.

Он покосился на Арчи и только успел перехватить слабую лукавую усмешку, и мальчишка по-прежнему улыбался небу.

– Знаешь, я сейчас как вспомню, когда проснулся после комы, а у меня ни руки, ни ноги, и кругом темнота, – вдруг сказал Лутич. – И какие-то ублюдки натужными радостными голосами говорят, что мне повезло, что я остался жив. Как будто жизнь стоит того, чтобы жить наполовину. А ведь стоит, Арчи. Оно и наполовину – если сердце такое, то даже с безупречным телом живешь наполовину. У нас замечательное небо, правда?

Он смотрел на Арчи и улыбался. Арчи – кивнул. Было темно, наверху – только габаритные фонари, чтобы дирижаблям и летающим дронам ориентироваться, а от них света всего ничего. И оба они – Арчи и Лутич – не сомневались, что собеседник различит жест.

– Знаешь же, как я обзавелся… своей иной половиной?

Арчи покачал головой.

– Облучился. Самое интересное – за меня бились лучшие врачи. Офигенный эксперимент. Для них. Какие-то новые терапии и прочее.

Уж это-то Арчи испытал на собственной шкуре. Офигенный эксперимент, но в другой области. Трансплантация мозга, например. В искусственное тело…

– Правда, часть тканей не удалось спасти. Кстати, я до сих пор не знаю, что там за фигню они со мной делали. Пытался разобраться, но это все так заумно написано, что даже бутылки Эсперансиной водки не хватает, чтобы не завыть. Уроды, хоть бы объясняли толком.

И это было Арчи знакомо. Тот же гений нейрохирургии, получивший за эксперимент не только семьдесят тысяч койнов, но и звание почетного доктора от семи университетов, но и возможность бесконечно трепаться о своем гении. И ни слова об Арчи – только «объект», только «проект». Наверное, встреть тот жлоб Арчи, он бы и не узнал его, потому что ему было наплевать. На Арчи – наплевать. На свои возможности – очень даже наоборот. Кронинген любил вещать о том подарке судьбы, позволившем совершить невозможное, в таких вот выспренных многосложных словах, от которых потряхивало Лутича. Так что Арчи кивнул – и посмотрел куда-то в сторону: Кронинген до сих пор пользовал ту операцию, чтобы похвастаться, а у Арчи до сих пор саднило читать о себе как об объекте, хуже – о полностью объектифицированном мозге, и не более. И всегда будет саднить, наверное.