Две книги о войне

Карел Мюллер! — зажав бороду в кулак, про­шептал Недорост. — Вот, товарищ капитан, этой соба­ке я по ошибке завернул мясо в антифашистскую ли­стовку. Он и послал меня на каторгу...

Автоматчики, по всей вероятности студенты, участ­ники Сопротивления, остановились недалеко от окон харчевни и приказали бывшему «отцу города» мести эту часть площади: еще утром вся площадь была за­нята нашей кавалерией. И он стал мести — с яростью, широкими, сильными взмахами метлы.

Автоматчики отошли в сторону и с нескрываемым восторгом наблюдали за Карелом Мюллером. Иногда они нет-нет да и бросали взгляды на окна харчевни.

Мне показалось, что уборку площади они затеяли специально для Ярослава Недороста. В этом я еще больше уверился, когда к Недоросту подошел Франти­шек и, положив руку ему на плечо, ласково спросил:

Ну, а теперь как, Ярослав? .. Веришь, что при­шла свобода?

Мюллера заставили мести! .. Теперь — ве­рю! .. — Недорост рассмеялся, скинул с себя полоса­тую куртку, сразу ставшую ненавистной ему, бросил ее на подоконник и, закатывая рукава, вернулся за стол. — Франтишек! — крикнул он. — Еще по кружке пива на брата! Потом рассчитаюсь! .. — На радостях он с такой силой ударил кулаком по столу, что все на­ходящееся на нем задребезжало и подпрыгнуло.

Браво, Ярослав! Наконец-то! — закричали пар­тизаны, и на стол полетели и чешские кроны, и немец­кие марки — на пиво.

И я внес свою долю — пачку венгерских пенго и австрийских шиллингов.

Мальчик в пионерском галстуке

Я видел, как освобождали узников из венской тюрь­мы. Незабываемы минуты, когда из широко раскры­тых тюремных ворот выходили изможденные, голод­ные, обросшие бородой австрийские патриоты, чеш­ские, французские и греческие партизаны и со слезами радости на глазах обнимали наших советских солдат и офицеров. Стоило пройти через все страдания войны, чтобы видеть эту картину неповторимого человеческо­го счастья.

Я видел освобождение узников и из другой тюрь­мы — фашистской Германии, хотя и находился в эти дни под Прагой. У этой тюрьмы были тысячи ворот, и после падения Берлина миллионы людей хлынули из них на дороги, ведущие через Чехословакию, Венгрию, Австрию во все концы Европы. По иным дорогам не­возможно было ни пройти, ни проехать. День и ночь двигался огромный людской поток. Шли в одиночку, группами, большими и малыми колоннами. Ехали вер­хом, на телегах, в стареньких и диковинных автома­шинах, в автобусах, на мотоциклах и велосипедах. Но чаще шли колоннами, со знаменами, транспарантами, с песнями. Песни звенели круглосуточно и на многих языках. То была особая радость: после четырехлетнего пребывания в рабстве люди возвращались домой, на родину.

В моей памяти сохранилось много неповторимых событий этих дней, и самое яркое из них — встреча с первой колонной наших советских людей. Колонна была большая. Были в ней женщины, старики, моло­дежь. Шли без флагов, транспарантов, без песен, стро­гим, форсированным шагом.

Впереди колонны шел мальчик лет четырнадцати, в красном пионерском галстуке; замыкала колонну старая колымага, сидели в ней древний подслепова­тый дед и такая же бабка в овчинных шубах. Такую колымагу лет двадцать тому назад еще можно было встретить где-нибудь на Орловщине, в глухих, дальних районах Вологодской области, но удивительно было ее видеть здесь, на севере Чехословакии.

Мое внимание привлек мальчик в пионерском гал­стуке. У него было не по-детски серьезное лицо, глаза, которые видели все на свете и ничему больше не могли удивляться. Мальчик шел не как освобожденный из неволи пленник, а как солдат-победитель, но победи­тель, которому эта победа стоила немалых сил и нема­лой крови. Не потому ли наши люди и поставили его впереди колонны? Как символ! . .

Через день той же дорогой я возвращался из-под Праги обратно в Вену. Я останавливался на сборных пунктах, где собирали наших людей перед отправкой на родину, и искал мальчика в пионерском галстуке. Найти его среди десятка тысяч людей было невозмож­но. Я уже отчаялся в своих поисках, но мне все же повезло: мальчика, правда, я не нашел, но мне встре­тилась жительница Днепропетровска Антонина Коновицина, хорошо знавшая его, которая и рассказала всю эту историю...

* * *

К фрау Матильде я попала осенью 1941 года. Хо­зяйство у нее и тогда было крепкое, по-нашему — ку­лацкое, но небольшое по сравнению с соседскими: во­семь гектаров земли, пять коров, пять лошадей. Сыно­вья фрау Матильды воевали у нас в России, мужа у нее не было, умер он давно, и хозяйство она вела сама.

С виду это была кроткая старушка, сухонькая та­кая, аккуратная. Я помню ее всегда в чистеньком фар­туке, в накрахмаленном воротничке, ласково смотря­щую поверх очков...

Но дьявольская сила и жадность сидели в этой ста­рухе. Целыми днями она была на ногах и заставляла нас работать, работать до изнеможения. Будили нас ровно в четыре утра. Ни на минуту раньше и не поз­же! Даже в осеннее ненастье и в январскую стужу! .. Ровно в четыре! Ровно в два часа дня у нас был обед. Ровно в девять вечера — ужин.