Две повести о любви

— Почту за честь, конечно, но лучше до этого не доводить, и потом, меня самого, кажется, нужно спасать.

Последние слова были сказаны совсем другим тоном, как бывает, когда человек на что-то решится, но я, по инерции, продолжала отшучиваться.

— А что вы натворили? Вы из КПЗ звоните или вы в лифте застряли?

— Я много чего натворил. После нашего с вами разговора я всю свою жизнь перетряхнул, год за годом. Не за что зацепиться. Все не то, вранье все. Очень хочется оправдаться и оправдаться нечем. Жил как растение, в сущности. Впрочем это лучше не по телефону. Так вы придете?

— Приду.

Стеша стояла в моей спальне перед огромным зеркальным шкафом и каким-то ненашинским приспособлением в виде щипчиков с лупой выщипывала себе брови.

— Степанида, ты же православная девушка — беззлобно упрекнула я, любуясь ее точеным личиком.

— Ах оставьте, маменька, — не отрываясь от зеркала ласково сказала Стеша. — Быть можно дельным человеком и думать о красе... ой, ёй, бровей — как сказал поэт, и потом, при чем тут православие? Вон, Иоанн Кронштадтский. Он был святым, людей исцелял, а думал о своей внешности, любил красивые меховые шубы носить — я читала, и что, его кто-нибудь упрекает в этом?

— Ну при чем тут брови?

— Очень даже при чем. Брови — тот же мех. А мне лично лишний мех на лице ни к чему.

И Стеша смешно чихнула. Видно, волосок от брови случайно попал ей в нос.

В дверях появился Федор, жующий глазированный сырок.

— Хотите вопрос для «что, где, когда»? При каких обстоятельствах брови лезут в нос?

— Не чавкай, Ворошилов.

— Между прочим, когда чавкаешь ты не только чувствуешь вкус, ты его слышишь.

И Федор удалился, продолжая слушать вкус сырка.

— Мам, а что это за Велюров звонил?

— Почему Велюров?

— Потому что у него голос такой, велюровый какой-то.

— Пожалуй.

— Он что, к тебе в хор просится?

— Нет, он ко мне в другое место просится

— Как? То есть вот так прямо? Ну это как-то неприлично даже.

— Да нет, доча. В сердце. В сердце он ко мне просится.

— А ты что же, не пускаешь?

— Упираюсь пока.

— Правильно. Вот я с Женькой не упиралась и что получилось? Прошла любовь, завяли помидоры. А с Митей у нас все по-другому будет Конечно, он мне жутко нравится, но надо держать дистанцию и соблюдать, как ты говоришь, субординацию. Пусть цветы поносит. Подождет, померзнет, в кафе поводит, в кино, филармонию. В общем пусть проявит творческую инициативу и целеустремленность. Заодно у него будет время осознать, какое счастье ему бог послал в моем лице. А вот тогда уже и венец, всему делу конец или как там..

— А кто слушал — молодец.

— А кто скушал — молодец!

В том же дверном проеме появился еще один персонаж — разгневанный Тихон.

— Мам, я, конечно, все понимаю, но кое-кто из некоторых опять пожрал все сырки в холодильнике, причем без зазорины в душе, в конце концов, я тебе сын или где? Ну как ты можешь так безразлично к этому относиться? Ну скажи ты ему. У них ведь с Полиной есть свой холодильник.

— Без зазорины в душе — это понятно, это по-нашему: без зазрения совести, а вот кое-кто из некоторых — это что-то новенькое.

Тихон периодически удивлял нас своими лингвистическими изобретениями.

— Холодильник-то есть, но сырков в нем нет. Вот, ведь, в чем проблема. А я ему мать как и тебе. Вот когда женишься будет у тебя свой холодильник без сырков, тогда поймешь.

— Вот так всегда, блин. Ой!

— Что? Что ты там буркнул? Я тебе сколько раз говорила не «блинкать». Я тебе, дрянь такая, сколько раз повторяла. Тебе сказать, вместо чего это слово говорится? Сказать?

— Ннне надо.

— Нет, давай я скажу.

— Я вслух скажу, раз оно тебе так нравится.

— Нет, мамуль, ради бога, не говори это слово, я все понял, я нечаянно, больше не буду, я... ай, Стеша, спаси меня.

И Тихон пустился наутек от праведного материнского гнева, по дороге чуть на сбив Стешу, которая теперь стояла в коридоре, рассматривая своего любимого хомяка.

— Мам, у нас есть лишние деньги?

— Скажи, зачем тебе деньги, и я скажу тебе, почему ты их не получишь, — подал реплику Федор, методично переворачивая в прихожей все вверх дном в поисках ложечки для обуви

— Федор Андреевич, как полагается человеку молодому и современному, одевался по последней моде, то есть, как все. Сотни молодых людей по осени облачаются в длинные квадратные черные пальто и в, не знаю, как это у них теперь называется, но в наше время это называлось кепка шоферская. Примечательно, что в этой униформе можно встретить кого угодно: студента-старшекурсника, телохранителя президента, швейцара из казино, даже церковного певчего. Вероятно, в этом и состоит весь фокус: скрыть свое истинное лицо, вместо которого, по идее, мы должны видеть вывеску: я — модный, я — красивый, я — современный. Когда смотришь на них, в сознании как-то само собой беззлобно возникает слово «клонирование».

— Людвигу нужна новая клетка. В этой он чахнет. Он же хомяк с родословной. Ему нужно резвиться на просторе, чтобы поддерживать генетическую форму.