Две повести о войне

Опять ползком. Все ближе были те места, откуда взмывали в небо ракеты и строчили короткими очередями пулеметы. Преодолела еще одну траншею. Оказалась рядом с подбитым нашим танком. И вот подползла к той, видимо, последней преграде. Подтянула себя к самому ее краю и в двух шагах от себя при очередном фейерверке увидела двух немцев, засевших в широкой нише. Они-то с небольшими паузами и постреливали из пулемета. Неподалеку от них, слева и справа, время от времени взмывали вверх ракеты. Отползая, Маша стала лихорадочно соображать, что и как делать ей дальше. Отметила с великим огорчением, как хорошо просматривается освещенное поле, которое ей предстояло преодолеть. Осенило: поскольку ранец ее полупустой, она запихивает туда спящего сына и волочит за собой. Догадалась: нужно проползти вдоль траншеи, выбрать место подальше от пулеметчиков и ракетчиков и между ними перебраться на ту сторону. Заминировано ли поле или нет, она о таких тонкостях войны понятия не имела.

Подходящее место найдено. Ну, вперед! Но она не могла сдвинуться с места. Страх, животный, жуткий страх охватил ее. Не было никаких сил заставить себя сползти в траншею, выбраться из нее и двинуться дальше. Она уткнулась лицом в землю и лежала так минуту, другую, третью. И вдруг нутром, почти звериным чутьем ощутила надвигающуюся опасность. Она сначала никак не могла сообразить, откуда она ей угрожает. И только взглянув перед собой, увидела, как на востоке начинает бледнеть горизонт. Пока еще едва-едва, почти незаметно. Но она, деревенская, знала: пройдет всего ничего, и начнет рассветать – для нее верная погибель. Наконец, Маша решилась. И в это время… раздался громкий детский плач. В ночной тишине, прерываемой редкими очередями, рыдания младенца прозвучали, как орудийный выстрел. Сначала перестал стрелять ближайший пулемет. Вслед за ними прекратили пулять из ракетниц. Маша инстинктивно попыталась закрыть рот сына ладонью, но было поздно: раздались тревожные свистки, послышался топот сапог, громкий говор.

…Привели её в просторный блиндаж, освещаемой электрической лампочкой от аккумулятора. Вдоль земляных стен располагались деревянные нары с постелями, посередине стоял длинный дощатый стол, вместо стульев – доски, прибитые к чуркам. До ее появления немцы, видимо, спали – в нижнем белье, сидя на матрацах, они с изумлением разглядывали полуоборванную женщину с младенцем на руках. Тот, не переставая, громко плакал. Некоторые солдаты, одеваясь, в шутку затыкали уши. Другие, судя по их жестам, пытались что-то советовать перепуганной матери. Ее страх передался ребенку, и он заревел с новой силой. Опомнившись, Маша решительно расстегнула кофточку, обнажила грудь и, отвернувшись от солдат, дала его сыну. Тот мгновенно замолк. Разинув рот, немцы уставились на кормящую мать, и в их взглядах не было ни капли скабрезности, даже у тех молодых, кто еще ни разу не видел обнаженную женскую грудь.

Маша уже заканчивала кормление, как все немцы повскакали с нар и вытянулись в струнку. Она обернулась и увидела офицера, вошедшего в блиндаж. Один из солдат, видимо, старший, стал докладывать командиру. Сказав «гут», тот повернулся к виновнице происшествия, которая торопливо прятала груди в лифчик, что-то спросил по-немецки. Маша заученно ответила «ихь ферштее нихт». Офицер, сказав несколько слов, обращенных к солдатам, ушел. Машу пригласили сесть за стол, на котором лежали вещи, извлеченные из ранца, и ее немецкий нож. Из разговоров она поняла, что ей надо кого-то и чего-то ждать.

А ждать ей следовало пробуждения командира роты обер-лейтенанта Эбербаха. Ночной дежурный по части лейтенант Лангерман здраво рассудил, что из-за такого пустяка, как появления на их участке обороны бабы с ребенком, не следует будить начальство. На всякий случай не сообщил он о мелком происшествии и в штаб батальона. Если она шпионка, кому надо разберутся позже. Но когда он увидел задержанную, убедился, что она никак не походит на разведчицу, хотя, конечно, все может быть на этом белом свете. О своих соображениям по данному поводу он утром и доложил командиру роты, когда тот появился в штабном блиндаже, выбритый и надушенный.