Две великие победы русского флота. Наварин и Синоп

Не дожидаясь заключения Лондонского протокола, петербургский кабинет отправил 1 июля графу Гейдену новые инструкции, значительно отступавшие от первоначально вмененного ему в обязанность безусловного нейтралитета. Как уже известно, единодушным избранием своих соотечественников граф Каподистрия был назначен в президенты временного греческого правительства. Избрание это, по примеру России, было одобрено и прочими державами. По примеру же России державы решили вступить с президентом в прямые сношения. Графу Каподистрии, как сказано в высочайшем рескрипте Гейдену, были даны «особые повеления, касательно пособий», которые должно «немедленно доставить грекам». Сверх того, в распоряжение президента Греции отправлялся русский военный бриг «Ахиллес».

Но эта знаменательная перемена в характере инструкций Гейдену не ограничивалась политическими мерами и денежными пособиями. Еще рельефнее выражалось ее значение в предписанных ею мероприятиях чисто военного свойства. Лондонскою конференцией, как известно, было постановлено предложить «воюющим сторонам» посредничество трех держав, для замирения на основаниях принятых еще петербургскою конференцией. Мирным переговорам должно было предшествовать немедленное заключение перемирия. Чтобы убедить греков в необходимости принять посредничество, из Петербурга были посланы особые указания президенту Греции, а к эскадре Гейдена был прикомандирован из Министерства иностранных дел статский советник Катакази, владеющий греческим языком и, как природный грек, близко знакомый с делами своих соотечественников. В случае отказа последних принять предложение держав союзным эскадрам предписывалось просто наблюдать за соблюдением перемирия, не принимая, однако, участия во враждебных действиях воюющих. Что же касается Порты, то на случай, если бы она отвергла предлагаемое посредничество, или не приняла его в месячный срок (измененный в последствии в двухнедельный), – договаривавшиеся державы должны были «обращаться с греками как с друзьями, не принимая, однако, участия в военных действиях», хотя при этом эскадрам вменялось в обязанность противиться прибытию в Грецию или в Архипелаг «всякого подкрепления, состоящего из турецких и египетских воинов и военных снарядов». Но каким образом «противиться» без принятия «участия в военных действиях»? Не говоря уж о турецких судах, что делать с нейтральными, подвозящими туркам, как делали то австрийцы, «воинов и военные снаряды»? Весьма справедливо говорил впоследствии командир французской эскадры контр-адмирал де Риньи, что ни протокол, ни основанные на нем инструкции не давали ему права «делать распоряжения о задержании нейтральных судов. Останавливать их словами – сколько угодно; но если военное судно, австрийское или иное, спросило бы: по какому праву? – я не нашелся бы что отвечать», – писал он…[17] Вопреки настояниям русского правительства, велемудрая дипломатия, избегая ясного, определительного указания, предпочла оставить открытым этот источник недоразумений, сомнений и колебаний в деле, в котором всякое недоразумение могло либо разразиться громовым ударом, либо привести к тому, что все торжественно предписываемые меры останутся мертвою буквой. События доказали, что именно на этот последний результат и рассчитывала западная дипломатия, предоставляя командирам эскадр произвольное толкование данных инструкций, а себе – возможность, если понадобится, сложить ответственность «с больной головы на здоровую». Предписание же решительных, но легко обходимых мер со стороны западной дипломатии очевидно не имело иного основания, как удовлетворить настояниям России в надежде заслужить ее доверие, чтобы тем вернее «взять ее за руку» и повести согласно своим собственным видам.