Две византийские хроники Х века

Вследствие того, что Камениата интересуется событиями только в личном плане, нам, как уже отмечалось, открылась несколько неожиданная сторона византийской жизни, отсутствовавшая в большинстве исторических сочинений из-за стремления авторов обобщить факты и выдержать общепринятый нормативно-тенденциозный шаблон. В памятниках историографической литературы, особенно если речь шла о столкновениях византийцев с народами, не исповедовавшими христианства, события укладывались в определенный трафарет, согласно которому герои произведения, воплощавшие положительное начало, оказывали, как правило, успешное и во всяком случае решительное сопротивление носителям абсолютного зла — «неверным». В зависимости от политических установок писателя трафарет этот выдерживался с большей или меньшей последовательностью, но во всех случаях авторы противопоставляли врагам империи достойных ее представителей. Если критике подвергались сторонники определенных группировок, то основная масса воинства неизменно оказывалась на высоте. Несколько другую картину мы наблюдаем в воспоминаниях Камениаты, хотя он отнюдь не ставил перед собой критических или обличительных задач, а только давал фотографию виденного, не ретушируя во вкусе привычного историографического шаблона. Поэтому защитники Фессалоники у него не только лишены героического ореола, но изображены растерянными и даже трусливыми. «Когда ужасная весть была объявлена, — пишет Камениата, — в городе поднялся крик, «всех объяли страх и смятение, — ведь впервые ушей наших достигло предупреждение о столь невероятной и тревожной опасности» (гл. 16). Далее мы узнаем, что «горожане, подстегиваемые страхом, словно листья при порыве ветра, попадали на землк» (гл. 34), и оказались «поистине трусливее зайцев» (гл. 31). Немалое место уделяет автор и панике в городе после его захвата (гл. 36, 37). Психологически интересная деталь, отлично передающая атмосферу ужаса и растерянности в городе, — описание картины, когда насмерть перепуганные горожане следят со стены за приближением вражеского флота, представляющегося их воображению почти сверхъестественным:

«Многим даже мерещилось, что корабли не движутся по воде, а летят по воздуху» (гл. 23).

Таким образом человеческая личность вопреки литературной традиции представлена отнюдь не нормативно-героической, как это обычно принято было у византийских писателей; это особенно отчетливо заметно, если присмотреться к серии портретов отдельных людей. Так автор прежде всего изображает себя и своих близких. Как люди практические я трезвые, чтобы иметь возможность договориться с врагами, Камениата и его семья прячутся в каком-то укреплении отдельно от остальных (гл. 42) и, пообещав богатый выкуп, ведут арабов к тайнику, где закопаны сокровища (гл. 46 и сл.); обеспечив свое спасение, они с наивным эгоизмом смотрели на горы валяющихся на улицах трупов и, «если замечали среди убитых кого-нибудь из близких или друзей, сдавленными стонами указывали на него друг другу; не было времени ни оплакать покойника, ни сделать для него что-нибудь во имя прежней дружбы. Беспомощно погоревав над убитым, мы вновь возвращались к своим заботам» (гл. 54). Последняя ситуация при ином, обычном для произведений того времени, восприятии характера неизбежно привела бы к героической коллизии в духе, например, «Антигоны» Софокла. Камениата не боится показать себя и своих близких в будничном, обыденном свете: только когда опасность окончательно миновала, они вспоминают о ближайших родственниках (о матери, детях, женах, братьях, сестрах): «тут, словно мы лишь теперь познакомились с бедой вашими помыслами овладела тревога за близких» (гл. 56).