Две войны (СИ)

Джастин наблюдал, как дергается в такт глоткам адамово яблоко, и не сразу понял, что неотрывно смотрит на капитана, перемещая блуждающий взгляд с шеи к ключице, выступающей из-под полурасстегнутой хлопковой рубашки, медленно и боязливо, словно по льду, скользя вниз к сильным рукам, непринужденно поглаживающим края бокала…

Торжествующее озорство в зеленых сузившихся глазах беспокоило и настораживало, и он осекся, невольно отступил, опустив глаза. Эллингтон позволял Джастину изучать себя, спокойно потягивая коньяк, но стоило ему прервать свое занятие, как тот снова протянул бокал.

— Пей. Или я должен тебя уговаривать? — в голосе явно послышались стальные ноты. Его терпению приходил конец, и Калверли, понимая, чем ему это грозит, быстро глотнул оставшийся коньяк.

— Ты пьешь как свинья. Это же благородный напиток! — Эллингтон неодобрительно качает головой, и Джастин вдруг неожиданно ясно видит, что его волосы словно золото блестят под косыми лучами утреннего солнца, проникающего через окно над столом.

Слишком живой цвет для этого человека. Он не должен быть настолько ярким, не может светиться, ведь он черен, как зимняя ночь, как смола и деготь, как уголь и чернила. Он не может быть живым. Джастин резко отвернулся и почувствовал волну недомогания. Он не пил почти три недели, а организм, измученный голодовкой и жаждой, слишком сильно воспринял быстродействующий дурман. Джастину показалось, что его сознание медленно погружается в темную пустоту, а глаза наполняются песком, высыхают и режут, и тем не менее он не мог оторвать взгляда от лица капитана, снова и снова поднимая глаза и опять опуская их в пол. Эллингтон хмурится и обеспокоено смотрит на него, и Джастину кажется, что его кожа стала невероятно хрупкой — фарфоровой. Если тот сейчас подойдет и дотронется, то тогда он развалится на куски, пропитанные болью и страхом, и уже ничто не склеит его обратно в целостное существо.

— Почему ты спал не в бараке? — деловито осведомился старший офицер.

— Что? В каком бараке? — Джастин почувствовал себя полным идиотом, услышав, как тупо прозвучал его вопрос.

— Вчера я распорядился освободить тебе место в первом бараке, чтобы ты не валялся в грязи, как червь. От тебя и без того несет, как из выгребной ямы. Ты же не хочешь меня разочаровывать, Джастин? — с гадкой улыбкой спросил Эллингтон. — Ты ведь послушный мальчик, да?

Джастин вспомнил человека, которого минувшим днем двое солдат скинули в канал. Ему померещилось, что на его кожу упало несколько крупных капель расплавленного свинца, пройдя внутрь тела, застыв в венах и перекрыв дорогу крови, поступающей к сердцу; орган болезненно сжался и пропустил несколько ударов.

«Он просто болен. Он просто болен… Он не в себе. Этот человек меня так просто не отпустит. Играй, играй Джей… Подыгрывай ему. Не поддавайся страху и отчаянью. Не сдавайся».

— Так, Джастин? — стальным тоном переспросил Эллингтон.

«Помни правила этой игры».

— Да, — оцепенев, прошептал Джастин.

Трепещущий, тревожный взгляд выдал его целиком и полностью. Он не смел перечить, больше нет. Слишком четко всплывали в голове образы вчерашней расправы, слишком живо тело откликалось на мысль о неизбежном насилии: боль становилась еще ощутимее, будто наточенный клинок проворачивали в его теле, взрыхляли кожу, словно почву, вытаскивали вены, как эти глубокие корни — руки, резали его и кромсали. Вчерашнее развлечение северянина превратилось для Джастина в навязчивый кошмар, но единственное, что оставалось ему, — это сносить презрительные речи с покорностью раба, пресмыкающейся твари, с полным забвением любого человеческого достоинства.

— Ну, давай же! Чего ты ждешь? — Джастин смутно понимает, что это его голос сотрясает воздух, но остановиться он не может. — Сделай это наконец и дай мне уйти, — он раскидывает руки в стороны, дразня и призывая, страшась этого до потери пульса, но испытывая еще большее волнение с тягостным ожиданием неизбежного.

Лицо Эллингтона не изменилось, только, возможно, утратило все свои краски, которые играли минуту назад, причудливыми бликами освещая бледную кожу.

— Как хорошо, что ты такой покладистый, — с неподдельным удовольствием наблюдая, как в потемневшей комнате еще больше выделилась серость впалых щек пленника, синева набрякших синяков под его мерцающими глазами. — Давно бы так; не пришлось бы мараться об тебя, глупый щенок. Я ведь предлагал тебе выбор, почему ты отказался от него?

— Я не продаю своих братьев и свою родину, — Джастин резко выпрямился, словно его позвоночник натянули, как струну, но в голосе не было дрожи, когда он добавил: — Я не продаюсь.

— Купить можно все, только нужно знать цену. Будь умницей и не заставляй меня переплачивать: уж поверь, я знаю, чего ты стоишь, но никогда не заплачу больше того, что ты заслуживаешь. Наскучишь мне — убью медленно и мучительно; сделаешь все, что я тебе скажу, — умрешь быстро и относительно легко, — ядовитым тоном бросил Александр Эллингтон, снисходительно оскалившись.