Две войны (СИ)

На щеке осталась кровавая полоса. Губы капитана искривила такая едкая ухмылка, что Джастин тут же понял, что зря вообще подал голос. Эллингтон резко, с силой отогнул его голову назад, склонился и укусил за нижнюю губу с таким неистовым напором, что он задохнулся криком, но не проронил ни звука. Северянин отпустил волосы и сжал обеими руками его голову. Джастин уперся ему в грудь трясущимися руками, пытаясь отстраниться, но тот притянул его к себе и начал целовать — грубо и страстно, глубоко проникая языком в рот. Это был самый грязный поцелуй в жизни Джастина, но такая мощь и сила порождали в нем непреодолимый страх, который был настолько густым, что он чуял его вкус языком и не мог сопротивляться, даже имея на то возможность. Страх передавался через язык, попадал в желудок и сковывал его ледяными цепями. Джастин невольно разжал кулаки, и его ладони накрыли крепкую грудь Эллингтона, пальцы левой руки задели сосок. Жар от тела северянина был сродни адскому огню, и он понимал, что они уже горят в преисподней, но почему-то ничего не мог с собой поделать, шаря руками по мускулистым плечам, подтянутому животу и гибким сильным рукам, сжимающим его в объятиях. Поцелуй стал более мягким; по мере того как расслаблялся Джастин, губы становились все менее напористыми, а язык почти ласково очертил десны, прошелся по скользкой впадине от зуба, который он ему выбил. Воздуха стало катастрофически недоставать обоим, Калверли почувствовав, как его отпускают, понял, что сейчас просто рухнет вниз, но под ним находился прочный деревянный пол, на котором он лежал, а страх упасть почему-то не отпускал. Эллингтон поднялся на ноги, со странным выражением глядя на распростертое на полу тело, и Джастин ощутил странный горьковато-терпкий вкус во рту.

Коньяк, кровь и сперма. Преодолев смятение, он попытался встать, тяжело опираясь о стол. Эллингтон не трогал его и спокойно дождался, пока он, собравшись с силами, все-таки смог выпрямиться. Оба молчали; Джастина трясло от боли и странного дикого желания, зародившегося из гнилого семени, которое, по сути своей, никогда не должно было дать ростка. Он и под дулом револьвера не смог бы признать, что сейчас почувствовал настоящее возбуждение, предательски охватившее его тело. Член дернулся, налившись теплой волной крови, но животный страх и боль пересиливали это плотское желание. Эллингтон молчал, явно что-то обдумывая, снова хмуря брови и слегка прищуривая глаза, спокойно его оглядывал и, наконец, сухо произнес не своим голосом:

— Я не должен был давать тебе выбор.

Джастин с сомнением огляделся, ища, чем бы прикрыть наготу и изуродованное синяками тело, но странное заявление заставило его содрогнуться и посмотреть опухшими глазами на человека перед ним. Вся его бешеная злость и стыд на миг померкли под пристальными, холодными глазами цвета смарагда, в упор глядящими на него, и в этом взгляде по-прежнему не было злости, уже не было похоти — лишь странный упрек и еще что-то неуловимое, чего Джастин не смог разглядеть.

— А разве он был у меня? — спросил он, впившись взглядом в серое лицо.

— Да.

Короткий ответ был наиболее красноречивым из всего, что мог бы сказать северянин; Джастин понял, что речь идет об их первом разговоре, когда его только привели в комнату после неудачного побега. Тогда Эллингтон вроде бы сказал, что оставит ему жизнь, если он сам расскажет о планах Первого Кавалерийского Эскадрона Вирджинии. Все равно Джастин остался жив, даже сохранив молчание, но при этом потеряв свою честь и гордость. Теперь он не знал, правильный ли выбор сделал.

— Если бы у меня был шанс вернуть время вспять, то я бы все равно поступил так же, — тихо сказал Джастин, неуверенно поднимая штаны с пола. По ребрам прошлась острая боль, и он поморщился.

«Это не так, трусливая ты тварь».

— Верно, ты действительно глуп, если просрал выбор быть невольником или умереть свободным, — сказал Эллингтон, делая несколько шагов по направлению к Джастину, замершему в тихом ужасе.

«Не приближайся… Господи, почему он не дает мне уйти?» Ему неистово захотелось сжать в ладонях голову, закрыть глаза, словно бы это могло помочь спастись, и он безмолвно вопрошал себя с изумлением: таково ли оно и впрямь — то, что названо человеческим милосердием? Он согласен теперь, что это всего лишь пустые слова, которые возможно найти лишь в словарях и поэзии, и сознается искренне в своем заблуждении. Александр не обладал милосердием. И потому Джастин боялся его до одури.

— Умереть предателем и трусом, продавшим не только своих людей, но и свою честь! — выдохнул он, отшатнувшись, но тут же почувствовав впившийся в поясницу край стола.

— И где же она теперь, твоя честь? — театрально удивился северянин, приблизившись. — Свобода — это понятие весьма растяжимое. Ты понятия не имеешь, что значит свобода. Я вот свободен распоряжаться чужими жизнями, — Джастин ощутил тепло его сильных рук на своей коже, — потому что меня никто не вправе остановить. А тебя держат за шкирку твои же соотечественники; теперь ты им обязан и своим положением.