Двенадцать дней Дэша и Лили

На прощание я поцеловал Лизу в щечку. Она удивилась – поцелуй никогда не входил в наш ритуал прощания.

– Зайду после Рождества, – сказал я ей. – Обещаю.

– Мы будем здесь!

Отец даже не встал.

– Пока, пап.

– Пока! – эхом повторила Лили.

Я почувствовал огромное облегчение, когда мы наконец оттуда ушли.

* * *

– Что будем делать? – спросила Лили на улице. – У меня в три выгул собак. Но до этого я – вся твоя.

– Ну… – я глянул на часы, – для «Солти пимп»[50] еще рановато.

– Согласна. Может, позже. Кофеинчику не желаешь?

– Нет, – покачал я головой. – Еще ударит по мозгам.

– Итак…

– Итак…

Вот ведь какая забавность – в Нью-Йорке бесчисленное множество интересных мест и занятий для любого времени дня, но бывают моменты, когда ты понятия не имеешь, чем заняться, и чувствуешь себя глупо, поскольку точно знаешь: где-то там есть дело для тебя, просто твой разум еще не осознал, какое.

– Я ничего не планировал, – признался извиняющимся голосом. – После вчерашнего подумал, не стоит.

– И я ничего не планировала. Но мы не будем из-за этого впадать в бесплановое отчаяние. Можем помочь собраться Лэнгстону и Бенни.

– Боюсь, с одним глазом из меня выйдет плохой помощник.

– Ой, прости.

– Может, все-таки поедим мороженое?

– Вряд ли кафе открывается раньше десяти.

Весь город. Весь город в нашем распоряжении! И вот…

– Ты это слышишь? – спросила Лили.

Сначала я не понял, о чем она. Потом сосредоточился не на своих мыслях, а на происходящем вокруг и услышал.

– Это волынка? – поразился я.

– Кажется, да.

И словно в подтверждение нашей теории из-за угла вышел волынщик. А следом еще один. И еще. Всего одиннадцать человек. Целая колонна волынщиков играла River Джони Митчелл[51]. За ними шли прохожие – не строем, а разрозненно, словно призванные следовать за волынщиками, куда бы те ни направлялись.

Порой ты строишь планы. Порой планы сами строят себя.

Особенно в Нью-Йорке.

– Идем? – подал я Лили руку. Не только из романтических побуждений, но и потому, что с ограниченной видимостью мне будет сложно идти в растущей толпе.

– Идем, – взяла она меня за руку. Не только из романтических побуждений, но и потому, что с ограниченной видимостью мне будет сложно идти в растущей толпе.

Взявшись за руки, мы пошли по Второй авеню. Из разговоров окружающих людей вскоре стало понятно, что никто не знает, кто эти волынщики и куда они держат путь. А вот теорий на этот счет было предостаточно.

– Думаю, они из корпуса пожарной охраны, – предположил пожилой мужчина.

– Вряд ли оркестр пожарной охраны играет Джони Митчелл, – ответил его компаньон. – Она – канадка, знаешь ли.

Хипстеры впереди нас находились в несколько возбужденном состоянии.

– Думаешь, это «Где Флаффи»[52]? – спросил тощий парень в кардигане.

– «Где Флаффи» днем не играют, – ответил ему растрепанный приятель в пальто.

– Так это как раз в стиле группы! Заморочить нам голову, играя при дневном свете! – возразил тощий.

Я мало понимал, о чем они говорят. Зато понимал, что волынщики начали играть Fairytale of New York[53] – лучшую рождественскую песню на свете.

– Куда, по-твоему, мы идем? – спросила меня Лили.

Вопрос не был жизненно важным. Но мой разум воспринял его именно таким. Может, я все еще пытался освободиться от мыслей об отце и отделаться от дурного предчувствия, овладевшего мной из-за него. Может, меня еще мучил вопрос, обретем ли мы снова с Лили благополучие. А может, потому что мы слепо следовали за одиннадцатью волынщиками, и, хотя ни один из них не казался опасным, осторожность никогда не помешает.

Все больше людей присоединялось к шествию по центру города. На одну жуткую секунду мне показалось, что мы идем к Таймс-сквер – самая настоящая туристическая ловушка в это время года. Однако следующая за мелодией толпа любопытствующих обогнула его.

Когда мы дошли до Томпкинс-сквер, нас было по меньшей мере человек двести. Волынщики ненадолго прервали игру, чтобы собраться в самом центре парка. Хипстеры оглядывались, ожидая появления еще одной группы, но волынщики были единственными артистами на этом шоу и уже готовились исполнять новую мелодию.

Хотя время шло только к полудню, они заиграли Silent Night[54]. Хотя до ночи было далеко, мы все примолкли – звуки музыки затронули в нас глубинные струны души. Такая безмятежная песня и такая печальная. И хотя лилась одна мелодия, без слов, мы все молча наполняли ее словами.

«Все спокойно, все ясно».

Я не особо верю в рождественские гимны, но могу проникнуться чуть большей верой, если, как сейчас, они слегка приближают нас к чуду, к благодарности. Даже в тяжелые годы есть что праздновать и за что благодарить, и я чувствую это сейчас, и, надеюсь, Лили чувствует тоже.

Следующая мелодия не была рождественской. Это была песня Into the Mystic[55] Ван Моррисона. Кто-то в толпе начал подпевать. Лили не знала этой песни, поэтому я, страшно фальшивя, спел ее для нее, рассказав о том, что мы родились прежде ветра, что мы юнее солнца. Что с гудком туманного рожка я причалю домой. И что хочу взволновать ее цыганскую душу.