Двенадцать стульев

Убедительна была катаевская. Потому что она эффектнее. Соответственно, домысливались аргументы, подтверждавшие, что прототипом Бендера стал Шор. Так, бывший сыщик Петров не забыл товарища по угрозыску, а коль скоро тот, как рассказывал Катаев, посещал собрания одесских литераторов, значит, с Ильфом там познакомился.

Версия и ныне воспроизводится пишущими о романной дилогии. Противоречия же попросту игнорируются.

Допустим, не важно, что О. Б. Шор – не старший, а младший брат убитого поэта. Однако важно другое: в уголовном розыске не служил. Нет сведений о нем в списках «Одесской рабоче-крестьянской милиции».

Зато известно, что в сыскном отделении державной варты служил его брат. И убит не по ошибке, а при исполнении служебных обязанностей. Погиб вместе с другим сыщиком. Это, кстати, установлено литературоведом А. Л. Яворской, анализировавшей некрологи в одесской периодике[229].

Публикации Яворской не изменили ничего. Катаевская версия по-прежнему тиражируется.

Ситуация обычная. Нас же другой вопрос интересовал: зачем Катаеву понадобилось, чтобы его считали прототипом Брунса, а Шора, соответственно, прототипом Бендера. Ответ подсказывает биографический контекст.

Начнем с того, что опознать Катаева в Брунсе вряд ли возможно. Разве только, ориентируясь на имя жены да отпуск в Крыму на Зеленом мысе. Но об этом мало кто знал. Равным образом, увидеть некоторое сходство Бендера с братом Фиолетова, если оно и было, сумели бы только немногие литераторы-одесситы, помнившие гостей «Зеленой лампы».

В 1928 году младший Шор оставался безвестным. А вот старший Катаев тогда – знаменитость. О нем в романе многое напоминало современникам.

Прежде всего, интерпретированные Ильфом и Петровым сюжеты рассказов друга и брата. Эти намеки подробно анализируются в комментарии.

Выше упоминалось, что важны черты сходства, отраженные речевым поведением героя. Катаевские шутки, воспроизведенные в его рассказах, цитирует Бендер.

Наконец, внешность. Это Катаев тогда – атлет «с медальным профилем».

Катаев не мог не заметить намеки. Вполне лестные, вот только в контексте его биографии сходство было опасным.

Бендер выдавал себя и Воробьянинова за эмиссаров заграничной монархической организации. Создание антисоветского подполья имитировал в провинциальном Старгороде, предсказуемо напоминавшем Одессу. Ну а трусоватые заговорщики сочли афериста бывшим офицером, сопровождающим будущего сановника.

Ильф и Петров, увлекшись повествованием, упустили из виду биографическую специфику друга и брата. А вот Катаев не забыл офицерское прошлое, шестимесячное ожидание расстрела в чекистской тюрьме, чудесное избавление, ставшее возможным благодаря Туманову и Бельскому, повторный арест, очередное вызволение, наконец, бегство из Одессы. Так что соотнесенность с монархическим заговором была неприемлемой даже на уровне рассуждений о прототипе. И в 1927 году, и десятилетия спустя. Что называется, от греха подальше.

Мешать Ильфу и Петрову не стал. Зато его стараниями еще на исходе 1920-х годов распространялась версия, что он – прототип Брунса. А если инженер-чревоугодник с Катаевым соотнесен, значит, принятый за бывшего офицера Бендер тут ни при чем. Решение изящное. Для верности объявлено, что талантливый мошенник – ну, вылитый Шор.

Для комментирования случай непростой. Ильф и Петров немало усилий приложили, чтобы современники увидели намеки, позволявшие соотнести Бендера с Катаевым. Но инициатор соавторства обнаружил то, о чем друг и брат, увлекшись повествованием, запамятовали. И постарался закрыть тему.

Сходство и различия

Другой, не менее характерный пример – история о том, как мемуаристы и литературоведы устанавливали прототип Авессалома Владимировича Изнуренкова, владельца одного из стульев. Герой – эпизодический, но запомнившийся многим читателям.

В машинописной редакции «Двенадцати стульев» сказано, что специальностью необычайно остроумного Изнуренкова было формирование тематики различных журналистских публикаций. Так и зарабатывал герой: «Он никогда не острил бесцельно, ради красного словца. Он острил по заданиям юмористических журналов. На своих плечах он выносил ответственнейшие кампании. Он снабжал темами для рисунков и фельетонов большинство московских сатирических журналов».

Но при этом славы не добился. Он «выпускал не меньше шестидесяти первоклассных острот в месяц, которые с улыбкой повторялись всеми, и все же оставался в неизвестности. Если остротой Изнуренкова подписывался рисунок, то слава доставалась художнику. Имя художника помещали над рисунком. Имени Изнуренкова не было.

– Это ужасно! – кричал он. – Невозможно подписаться. Под чем я подпишусь? Под двумя строчками?».

Характеризуется в романе и сам процесс сочинения острот. Указано, что Изнуренков «бегал по редакционным комнатам, натыкаясь на урны для окурков и блея. Через десять минут тема была обработана, обдуман рисунок и приделан заголовок».