Двенадцать цезарей

Эту жуткую гибель предсказали знамения (было бы странно, если бы они не сбылись). Когда Гальба осенью путешествовал в Рим, жертвенный бык, зарезанный и истекающий кровью, в ярости порвал привязь и атаковал коляску старика. В агонии, топчась и вскидывая ноги, он обрызгал Гальбу кровью. Император выбрался из коляски, и телохранитель, под напором толпы, чуть не ранил его копьем. Через три месяца предзнаменование полностью осуществилось как в отношении крови, так и опасности со стороны приближенных лиц. В смерти Гальбы присутствовало некое благородство, которое отсутствовало в его политике. Лежа на земле, он сам, без сопротивления и страха, подставил горло окружившим его солдатам. Его последняя команда была короткой и ясной: он «велел делать свое дело и разить, если угодно».

ОТОН (32–69 гг. н. э.) «Если я в самом деле был достоин верховной власти над римлянами…»

Отон был проклятым цезарем у Светония, Плутарха и Тацита. Их повествования сходятся в одном: знамения были против него. (Плутарх называет слухи о них «безымянными и весьма сомнительными».[179]) Окруженный прорицателями, в компании астролога, которого Светоний называет Селевком, а Тацит и Плутарх Птолемеем, восьмой цезарь Рима не обращал внимания ни на одно предсказание, за исключением единственного: он избежит недовольства Нерона, поскольку тот умрет раньше, и переживет последнего из рода Юлиев-Клавдиев, чтобы стать императором.

Его трехмесячное правление длилось только до весны и закончилось самоубийством. Его смерть была благородной, героической, в лучших традициях воинственной Республики. В исторических источниках эта сцена представлена в мужественной стилистике эпической поэзии или исторической живописи. Смерть Отона (очевидный контрапункт праздной жизни) доходит до нас как случай, некогда привлекший внимание британских учителей к римской истории: урок одной великой империи, поставленный на службу другой. «Если я в самом деле был достоин верховной власти над римлянами, мой долг не пощадить жизни ради отечества», — говорит своим войскам Отон у Плутарха.[180] В этих словах чувствуется дух Китченера и Киплинга без какой-либо предполагаемой пародии на возвышенность. Одинокий в свете наступающего нового дня, не жалуясь и явно не думая о личных страданиях, он заколол себя в сердце и был подобен жертвенному животному, чья пролитая кровь должна предотвратить дальнейшую гибель множества людей. Ему помог только стакан воды. Вначале он попрощался со своими людьми, а затем уничтожил корреспонденцию, опасную для тех, кто останется жить.

Тициан изобразил Отона как принца эпохи Возрождения. На сохранившейся копии его картины на боку императора висит меч, накидка скрывает сияющие доспехи. Волосы густые и вьющиеся (на самом деле он носил парик), руки сильные и жилистые (кожа гладкая вследствие частой депиляции). У Отона тяжелый подбородок, на щеках отросшая за день щетина (на протяжении всей жизни он использовал хлебные припарки, чтобы смягчить кожу и удалить поросль на лице). Выражение лица раздражительное, женоподобное, как и расслабленность позы, несмотря на волнующий фон гор и полутемного неба. Его внешность подтверждает слух, рассказанный Светонию его отцом: «Отон даже частным человеком всегда ненавидел междоусобные распри, и когда однажды на пиру кто-то упомянул о гибели Кассия и Брута, он содрогнулся». Его воинственный вид неубедителен. Большинство современников согласились бы с этим, если бы не знали того, как умер Отон. «Поверьте мне, когда я снова и снова повторяю, что с большею славою могу умереть, нежели править», — говорит он своим сторонникам.[181] По иронии судьбы, сама его смерть дает им повод сомневаться в этих словах, потому что это был момент апофеоза Отона. Это было отрицание прежнего вызывающего поведения, давней заурядности. Это, определенно, был не тот кривоногий, косолапый поклонник Исиды, который, мучимый недовольством, раздраженно спросил: «Что мне до непосильных задач?» Или, возможно, именно он — сдавшийся, когда возникли серьезные проблемы.