Двенадцать цезарей

Плутарх описывает Отона как женственного и непривычного к командованию, а эти качества, в свою очередь, подготавливают почву для трусости, нерешительности и неверных суждений. Со временем совершенно авантюристическая борьба Отона за власть, роскошь и распутство будут сравниваться со скаредностью и строгой дисциплиной Гальбы и с обжорством и пьянством Вителлия. Это был показатель глубины, на которую пал римский трон к началу 69 года. «Судьба как бы нарочно выбрала из всех смертных двух самых бесстыдных, самых слабых и беспутных людей, дабы они верней погубили отечество», — сетует Тацит по поводу конфликта Отона с Вителлием.[182] Менее скептически настроенные источники тоже соглашаются с этой точкой зрения. «Да, нелегко было решить, кто из них двоих больший мот, больше изнежен, меньше смыслит в делах войны и сильнее запутался в долгах в былую пору бедности, — свидетельствует Плутарх.[183] — Задетое самолюбие спровоцировало переворот Отона, опрометчивость его погубила». Напротив, у императора отсутствовали эти черты характера. Прежде всего, Отона не выбирали ни легионы, ни сенат. Решение стать императором принял он сам, ни с кем не посоветовавшись, в отсутствие давления со стороны народа (за исключением неизбежной церемонии «отказа» от власти в сенате), проявив мелкое, эгоистичное честолюбие. То же происхождение имеет мужественное решение отречься от власти через самоубийство. Но он достойно расстался с жизнью, и существовали все признаки того, что при благоприятных обстоятельствах принципат Отона мог стать вариантом умеренной позиции Веспасиана. Знамения и окровавленные внутренности жертвенных животных распорядились иначе.

По правде говоря, в Марке Сальвии Отоне, транжире, бонвиване, щедром любовнике, не было ничего бездеятельного. Силой своей воли он продолжил восходящую траекторию недавней истории своей семьи. Карьера его проходила не через магистраты, по «пути чести», как того требовала традиция. Он пользовался близкой (некоторые утверждают, что слишком близкой) дружбой с Нероном, своим современником, с которым познакомился на одном из пиров у Клавдия. (Клавдий выделил его отца, Луция Отона, после того как тот разрушил заговор против императора. По этой же причине дворец украшала статуя Луция, и это была редкая честь. Учитывая веру римлян в наследственные черты характера, Отон не мог не получить выгоду от высокой репутации отца.)

Когда пришло время, он упорно добивался расположения всех, кто мог быть ему полезен, безжалостно добиваясь своей цели. Тацит отмечает, что «стремясь стать владыкой, вел себя как раб», а этот историк не допускает лести в своих документах.[184] Наименее достойно выглядела связь с влиятельной вольноотпущенницей, намного старше его по возрасту. Без стыда, чести и совести он использовал эту престарелую придворную шлюху, чтобы вкрасться в доверие к Нерону. Убежденный, что значение имеет только внешний вид, заинтересованный лишь в развлечениях, Отон завоевал ее благосклонность. Его можно было сравнить с лебедем, отчаянно гребущим под водой, чтобы выплыть на поверхность. Усилия Отона оправдались — иначе он не появился бы на страницах данного исследования. Но победа была чрезвычайно скоротечной.

Он умер 16 апреля 69 года, всего за несколько дней до своего тридцатисемилетия, продержавшись на императорском троне меньше ста дней. Светоний говорит о том, что следом за этой благородной римской смертью его сторонники «умирали от своей руки; многие… в отчаянии бились друг с другом насмерть». Его рассказ можно признать наиболее точным, не подверженным слепому пристрастию. Для полноты впечатления он сообщает о версии, никак не подтвержденной жизнью Отона: «Говорили даже, что Гальбу он убил не затем, чтобы захватить власть, а затем, чтобы восстановить свободу и Республику».

В источниках Отон выигрывает тем, что противостоит Вителлию. Флавии переписали историю этого года беззакония и произвола, осудив Вителлия и заклеймив Нерона. Тогда, как и сейчас, Отон оценивался умеренно строго. Но при ретроспективном признании в качестве морально слабого, ненадежного человека он был второстепенной целью в мифотворчестве Флавиев, олицетворением духа смутного времени и не больше того. Его считали воплощением аберрации, когда личные желания вытесняют требования знатности происхождения, авторитета, воспитания и жажды служения государству… и ни один автор не рассматривал возможность восстановления Республики и свободы. Как мы увидим, Веспасиан и его сыновья не осмелились поддержать эту точку зрения.