Двенадцать звезд

Когда они тронулись в путь после обеда, Долгузагар не смог вспомнить больше ни одной песни на адунайском, которую он мог бы спеть сейчас. Или которую он хотел бы спеть.

— А еще что-нибудь! — попросил его Диргон: глаза у мальчика горели. — Ну пожалуйста!

Комендант подумал — и запел по-харадски. Он сам удивился, осознав, что харадских песен знает не меньше, чем адунайских. Он никогда их не пел, разве что в раннем детстве — да на тризне над своими солдатами, потому что для Высшего петь по-харадски… в общем, Долгузагар ощущал легкое стеснение даже сейчас.

Но скоро, когда он понял, с какой легкостью извлекает из памяти слова хотя бы единожды слышанных баллад, плачей и сказаний, он весь отдался этому потоку.

Дошла очередь и до кадэгов про Нгхауратту, описывающих всю жизнь легендарного царя, от чудесного рождения до горестной кончины. В какой-то момент Фалатар, ехавший впереди, обернулся, и Долгузагар увидел, что светлые брови роквэна всползли на самый лоб. И только вечером, когда отряд уже обустраивал ночной лагерь, морадан сообразил, что в насибе о встрече Нгхауратты с прекрасной ланью весьма подробно описываются как прелести красавицы, в которую обернулась лань, так и занятия, которым они с царем предавались под сикоморой-деревом. Фалатар явно знал старохарадский.

После ужина, долив чернила водой, Долгузагар опять принялся за работу.

— Скажите, пожалуйста, а что вы пишете? — спросил Андвир.

Комендант поднял голову и успел заметить, как Диргон толкнул товарища локтем в бок. Андвир удивленно посмотрел на друга, а потом снова повернулся к коменданту.

— Вы же стихи записываете, так? — уточнил он.

— Почему ты так думаешь? — только и придумал сказать Долгузагар.

— У вас строчки короткие.

До чего неугомонная и любопытная молодежь, вздохнул морадан.

— Да, я записываю свои стихи, — решился он.

Андвир и Диргон переглянулись.

— А почитать можно? — осторожно спросил Диргон.

— Право, я не знаю… я не уверен… — забормотал Долгузагар, с ужасом ощущая, что краснеет, как девица.

И протянул юношам исписанные листы:

— Держите.

Он хотел уйти от костра, подышать воздухом, проведать Гватро, но не смог двинуться с места: сидел и смотрел, как мальчики перебирают листы и, прочитав, меняются ими.

— Какое красивое стихотворение про женщину в белом, — сказал Андвир. — Мрачное, но красивое. И даже как будто мелодию слышишь… Будь у меня с собой лютня… — юноша пошевелил в воздухе тонкими пальцами, как будто перебирал струны, напомнив Долгузагару застоявшуюся лошадь.

— А вот это — оно недописанное? — спросил Диргон, указывая на свой листок.

Долгузагар взглянул:

Капли падают в пепел.
Последний костер
По дороге к дому.

— Нет, это просто такое… короткое стихотворение.

— Трехстишие?

— Точно, трехстишие.

Уже улегшись и сквозь ресницы глядя на Млечный Путь — как будто в складку темно-синей скатерти просыпалась пшеничная крупа, — Долгузагар все еще тихо мурлыкал себе под нос.

— Что это такое? — спросил Андвир, устраиваясь поудобнее на жесткой земле.

— Колыбельная. Мне пела ее зори, она была из харадрим.

И он принялся вполголоса переводить с харадского на адунайский:

Лев под деревом уснул — и ты спи,
Газель в траве дремлет — и ты спи,
Слон повесил хобот — и ты спи,
Пантера спит на ветке — и ты спи,
Гиена под кустом свернулась — и ты спи,
Крокодил в реке заснул — и ты спи…

— А кто такой крокодил? — спросил Диргон, приподнявшись на локте.

Долгузагар озадачился: он не знал другого имени для этого речного жителя.

— Это такое земноводное животное… зеленое, длинное, с зубастой пастью, — попытался объяснить он.

— Да это же роккондиль! — обрадовался Диргон. — Должно быть, это слово от частого употребления превратилось на Юге в «крокодил». А у нас оно сохранилось в своей изначальной форме — как в книгах написано! А дальше какие звери упоминаются?

— Все, какие в голову придут, пока дитя не уснуло, — ответил морадан. — Если сухопутные закончились, в ход идут морские, — он усмехнулся. — Однажды я очень долго не засыпал: так мне было любопытно, какие еще звери спят сладким сном. Нянька дошла до морского змея и пригрозила, что уж он-то бодрствует, потому что питается маленькими мальчиками, которые не спят по ночам…

Наступила тишина, только потрескивали уголья в костре да скрипели копыта по гальке, когда лошадь переступала во сне.

Долгузагар по-прежнему напевал колыбельную — но уже про себя, мысленно переносясь в детство, к огоньку, пляшущему в фонаре из вощеной бумаги, к белой кисейной завесе, из-за которой доносился монотонный голос:

А удеасу рханна мвина — э воссе идха,
А нгханне иххи хина — э воссе идха,
А канне халисса итхина — э воссе идха,
А таурухе кхатта адиина — э воссе идха…