Дверь в стене

– Но ведь он вас совсем не понимает! – сказал я, не вполне улавливая в ту минуту смысл его слов.

Она вздохнула.

– Я испытываю к вам, – как нельзя более многозначительно произнес я, – искреннюю симпатию… – Я запнулся, потом продолжил: – Бесконечную симпатию.

– Сердечно благодарю вас, – столь же многозначительным тоном отозвалась она.

Я не мешкая встал, и мы пожали друг другу руки, словно две родственные души заключили между собой безмолвный договор.

Однако позже, когда я припомнил слова ее мужа, меня стала тревожить странная фантазия – будто бы ее губы при прощании тронула едва заметная торжествующая улыбка. Полагаю, его откровения слегка отравили мой ум. Разумеется, я не хотел бы видеть себя среди великого множества избранных счастливцев – славных пожилых джентльменов, славных мальчиков, участливых и остроумных мужчин лет тридцати, добрых малых, одаренных мечтателей и самоуверенных позеров, – которые аккуратно, точно каштаны в конкерсе[85], насажены (да простится мне этот вульгаризм!) на ее веревочку. И все же насмехаться над гостями жены – невообразимо дурной тон с его стороны. Она переносит это с поистине ангельским терпением. Само собой, вскоре я опять с нею увижусь, и мы поговорим о нас. Лишь неожиданно возникшие дела помешали мне отправиться к ней в минувший вторник.

1895

Печальная история театрального критика [86]

Я был (и сейчас вы узнаете, почему более уже не являюсь) Эгбертом Крэддоком Камминсом. Это имя все еще существует. Я все еще (к несчастью!) театральный критик в «Огненном кресте». Кем я стану в ближайшем будущем – не знаю. Я пишу эти строки в большой тревоге и смятении. Перед лицом ужасных невзгод, грозящих мне, я сделаю все возможное, чтобы быть понятым. Вам придется запастись терпением. Когда человек столь быстро утрачивает собственную личность, он испытывает естественные трудности при попытке выразить свои мысли. Я сумею объяснить все в одну минуту, как только мне удастся ухватить нить повествования. Так, с чего же начать, хотел бы я знать? А, вот оно! Мое покойное «я» – Эгберт Крэддок Камминс!

В былые дни мне было бы неприятно писать что-то, настолько переполненное моим «я», насколько это обещает настоящий рассказ. С этими «я», выглядывающими из него спереди и сзади, он напоминает исполненного очей зверя в Апокалипсисе – подозреваю, того, что с головой тельца[87]. Однако, с тех пор как я стал театральным критиком и начал изучать творчество мастеров – Г. и С., Дж. Б. Ш., Дж. Р. С.[88] и других, мои вкусы сильно переменились. Все с тех пор переменилось. Но по крайней мере, это рассказ обо мне самом – так что у меня есть некоторое оправдание. И право же, в этом нет никакого эгоцентризма, поскольку, как уже говорилось, с того времени я успел стать совершенно другим человеком.

Те былые деньки!.. Я был тогда довольно симпатичным малым, немного застенчивым, предпочитал костюмы серого цвета, носил скромные усики, обладал «интересным» лицом, слегка заикался (эту черту я перенял еще в детстве от школьного приятеля). Я был помолвлен с очень хорошенькой девушкой по имени Делия. Она придерживалась современных взглядов на жизнь, курила папиросы и находила меня человечным и оригинальным – за это я ей и нравился. Считала, что я похож на Лэма, – вероятно, потому, что он сильно заикался[89]. Отец ее слыл большим авторитетом в области филателии. Делия прочла уйму книг в библиотеке Британского музея. (Этот Британский музей – превосходное место для того, чтобы завязать отношения с какой-нибудь любительницей литературы: почитайте Джордж Эджертон[90], Джастина Хантли Маккарти[91], Гиссинга[92] и прочих.) Мы любили друг друга на свой особый интеллектуальный лад и лелеяли самые радужные надежды. (Все это давно в прошлом.) Отец Делии питал ко мне симпатию, потому что я всегда выказывал заинтересованное внимание, когда он заговаривал о марках. Матери у нее не было. Воистину, передо мной открывались в высшей степени блистательные перспективы, о каких только может мечтать юноша.

В те времена я не посещал театров. Моя тетушка Шарлотта перед смертью настоятельно рекомендовала мне не делать этого. А потом Барнаби, редактор «Огненного креста», сделал меня – несмотря на мои судорожные попытки увильнуть – театральным критиком. Этот цветущего вида здоровяк с копной черных вьющихся волос на огромной голове и умением убеждать поймал меня на лестнице, когда я шел повидать Уэмбли. Он только что пообедал и выглядел еще более энергичным, чем всегда.

– Привет, Камминс! – воскликнул он. – Вы-то мне и нужны!

Он ухватил меня то ли за плечо, то ли за воротник, то ли еще за что-то, протащил по маленькому коридору в свой кабинет и там швырнул через корзину для бумаг в кресло.

– Прошу садиться, – сказал он.

После этого он пробежал в другой конец кабинета, вернулся с какими-то розовыми и желтыми билетами и всучил их мне.

– «Опера комик», – пояснил он, – в четверг; в пятницу – «Серрей», в субботу – «Фриволити»[93]. Кажется, все.

– Но… – начал я.