Дверь в стене

– Не понимаю, чего ради вы продолжаете валять дурака, – сказала она. – Как бы то ни было, я не могу знаться с человеком, который ведет себя подобным образом. В среду вы сделали посмешищем и меня, и себя. Не буду скрывать: вы не нравитесь мне таким, каким стали. Я согласилась встретиться с вами здесь, чтобы сказать об этом, ведь это, пожалуй, единственное место, где мы можем поговорить наедине…

– Делия! – пылко воззвал я, сжав руки так, что суставы пальцев побелели. – Уж не думаете ли вы…

– Думаю, – ответила она. – Женская доля и в счастливые минуты довольно печальна. Но с вами…

Я хлопнул себя по лбу.

– Что ж, прощайте, – сказала Делия бесстрастным голосом.

– О Делия! – воскликнул я. – Только не это!

– Прощайте, мистер Камминс, – повторила она.

Невообразимым усилием воли я овладел собой и дотронулся до ее руки. Я попытался что-то сказать ей, что-то объяснить. Она взглянула на мое судорожно дергавшееся лицо и вздрогнула.

– Я вынуждена так поступить, – произнесла она тоном, не оставлявшим никакой надежды, отвернулась и стала быстро удаляться по галерее.

Боже! Я любил Делию, и теперь мою душу разрывал крик боли – безмолвный, не находивший выхода, ибо мое новообретенное «я» уже успело изрядно окостенеть.

– Про-ощай! – сказал я наконец, глядя ей вслед. Как я ненавидел себя за это!

Когда она скрылась из виду, я мечтательно повторил: «Про-ощай!» – и в отчаянии посмотрел по сторонам. Потом с исполненным муки воплем потряс в воздухе сжатыми кулаками, пошатнулся, прислонился к пьедесталу какой-то крылатой статуи и, подрагивая плечами, закрыл руками лицо. Одновременно внутренний голос говорил мне: «Осел!» – и я с трудом смог убедить дежурившего в музее полисмена, чье внимание привлек мой страдальческий крик, что я не пьян, а всего лишь почувствовал себя дурно.

Однако даже это великое горе не избавило меня от моей роковой участи. И я сам, и все вокруг видят: я день ото дня становлюсь все более «театральным». И никто не сознает с такой мучительной остротой, как я, кричащую нелепость всех этих сценических приемов. Тихий, нервный, но приятный в общении Э. К. Камминс стремительно исчезает. Я не в силах спасти его. Меня несет, точно увядший лист, гонимый мартовским ветром. Даже мой портной проникся хаосом, в который вверглась моя душа. Он наделен особым даром чувствовать, чтó мне идет. Весной я заказал ему скромный серый костюм, а он всучил мне ослепительно-синий и вдобавок оторочил брюки тесьмой. А мой парикмахер упорно пытается сделать мне завивку.

Я начинаю все больше сближаться с актерами. Я их терпеть не могу, но только в их обществе мне удается не чувствовать себя белой вороной. Их разговоры теперь – мои разговоры. Я обнаруживаю в себе все возрастающую склонность к драматической краткости, к пропускам и паузам, к знакам препинания в виде поклонов и поз. Барнаби тоже заметил это. Вчера я обидел Уэмбли, назвав его «милым мальчиком». Я страшусь конца, но не могу избежать его.

Нельзя не признать: мое «я» стерлось. Прожив юные годы серо и уединенно, я попал в театр бледным наброском человека, существом, состоящим из неясных очертаний и полутонов, которые безнадежно пожухли на фоне ярких красок сцены. Немногие отдают себе отчет в том, насколько манера говорить, походка и жесты зависят от подражания. Мне и раньше случалось слышать о людях, заразившихся театром, но я полагал, что это фигура речи. Я в шутку именовал это болезнью. Однако это не шутка. Это самая настоящая болезнь – и я болен ею в тяжелой форме! В глубине души я протестую против разрушения моей личности – но тщетно. Три с лишним часа в неделю я вынужден проводить в театре, внимая той или иной новой пьесе, и искусство драмы все сильнее сжимает на мне свою жуткую хватку. Я стал держаться столь напыщенно и выражать свои эмоции столь профессионально, что, как уже говорил в начале этого рассказа, сомневаюсь, я ли веду себя подобным образом. Я подобен ядру, которое все больше сжимается под давлением этой непрестанно утолщающейся театральной скорлупы. Я чувствую себя аббатом короля Иоанна, облаченным в свинцовую ризу[97].