Дверь в стене

Сказать по правде, я раздумываю, не отказаться ли мне от борьбы, не оставить ли этот печальный мир обыденной жизни, к которой я так плохо приспособлен, не переменить ли фамилию Камминс на какой-нибудь актерский псевдоним, завершив тем самым свое самоуничтожение, и не отправиться ли – напялив обноски из костюмерной и дав волю ужимкам, позерству и претенциозности – на сцену. Похоже, мое единственное прибежище – «держать зеркало перед Природой»[98]. Ибо, должен признаться, в повседневной жизни, похоже, никто уже не считает меня здравомыслящим человеком. Убежден, что только на сцене люди станут воспринимать меня всерьез. Этим все и закончится. Я знаю, что все закончится именно этим. И тем не менее… признаюсь откровенно… все то, что отличает актера от обычного человека… я ненавижу. Я по-прежнему в целом согласен с моей тетушкой Шарлоттой, убежденной, что театральное представление недостойно внимания, а тем более участия человека с чистой душой. Даже сейчас я готов оставить стезю театрального критика и попытаться отдохнуть. Но мне никак не удается одолеть Барнаби. На мои заявления об отставке он не обращает внимания, полагая, что писать своему редактору несовместимо с журналистской этикой. А когда я прихожу к нему, он угощает меня очередной толстой сигарой и виски с содовой, и затем что-то неизменно мешает мне объясниться с ним начистоту.

1895

Препарат под микроскопом

За окнами лаборатории застыла влажно-серая пелена тумана, а внутри газовые лампы с зелеными абажурами, расставленные по противоположным концам длинных узких столов, источали вокруг тепло и желтоватый свет. На каждом столе стояло по паре стеклянных банок с исковерканными останками раков, мидий, лягушек и морских свинок, на которых успели попрактиковаться студенты; вдоль стены напротив окон тянулись полки с обесцвеченными заспиртованными органами; над ними висела череда анатомических рисунков отменной работы в рамках из светлой древесины, а ниже выстроились рядком шкафчики кубической формы. Все двери лаборатории были обшиты черными панелями, которые служили классными досками; на них виднелись полустертые схемы, напоминавшие о занятиях, что проходили здесь накануне. В лаборатории было пусто – если не считать демонстратора, сидевшего у двери препараторской, и тихо – если не считать непрерывного приглушенного жужжания и пощелкивания микротома-качалки[99], за которым упомянутый демонстратор работал. Однако раскиданные вокруг предметы свидетельствовали о том, что здесь недавно побывала толпа студентов: сумки, блестящие футляры с инструментами, большая схема, прикрытая газетой, и изящно переплетенный экземпляр «Вестей ниоткуда»[100] – книги, до странности неуместной в этой обстановке. Все это студенты побросали в спешке, торопясь занять места в находившемся по соседству лекционном зале, откуда теперь из-за плотно прикрытой двери доносилось размеренно-невнятное бормотание профессора.

Вскоре сквозь закрытые окна глухо донеслись удары часов на башне часовни: пробило одиннадцать. Щелканье микротома прекратилось; демонстратор посмотрел на часы, встал, сунул руки в карманы и не спеша направился к двери лекционного зала. На миг он замер, прислушиваясь, и тут его взор упал на томик Уильяма Морриса. Он взял его в руки, взглянул на заголовок, усмехнулся, раскрыл, прочел на форзаце имя владельца, пролистнул страницы и вернул книгу на место. Почти тотчас мерное бормотание лектора смолкло, затем внезапно раздался согласный стук карандашей, брошенных на пюпитры, шум, шарканье, гул голосов. Потом кто-то уверенным шагом приблизился к двери, та начала открываться и вдруг застыла, как будто входившего задержали каким-то вопросом.