Дверь в стене

Если я верно помню, после этого я отправился к Уэмбли, а затем в Британский музей на ланч с Делией. Мы обсудили наши планы на будущее в свете моего нового занятия.

Однако это занятие было началом моего падения. С того дня я поневоле сделался завсегдатаем театров и практически незаметно для себя начал меняться. Вскоре после жеста, предшествовавшего бритью, я поймал себя на том, что самым церемонным образом раскланиваюсь при встрече с Делией и на старомодный, придворный лад склоняюсь к ее руке. Заметив это, я тотчас выпрямился и ощутил сильную неловкость. Помнится, Делия посмотрела на меня с любопытством. Затем в редакции, когда Барнаби задал мне вопрос, на который я не смог толком ответить, я обнаружил, что изображаю «нервозность», прикусывая пальцы. В другой раз, во время какой-то пустячной размолвки с Делией, я схватил себя за лоб. В обществе я подчас принимал важный и напыщенный вид – точь-в-точь как делают актеры! Я пытался удерживаться от этого – никто не чувствовал так остро отъявленную нелепость актерских манер, как я, – но продолжал снова и снова!

В конце концов я начал смекать, что это означает. Я понял, что актерская игра слишком сильно воздействует на мою тонко организованную нервную систему. Знаю, я всегда был чересчур подвержен влиянию обстоятельств. Вечер за вечером я сосредоточенно внимал условным позам и интонациям, и в результате мои речь и поведение постепенно стали меняться. Я поддался заразительной склонности к подражанию. Вечер за вечером мои гибкие нервы запечатлевали – и сохраняли – всё новые удивительные жесты и преувеличенные эмоции. Моей индивидуальности грозило полное исчезновение под густым слоем театрального лака. Как-то ночью, когда я сидел в одиночестве, мне почудилось, что мое новое «я» скользит по комнате, ломаясь и оживленно жестикулируя. Оно хватало себя за горло, растопыривало пальцы, выворачивало ноги при ходьбе, как образцовая марионетка. Оно принимало одну позу за другой. Это напоминало заводной механизм. Я незамедлительно сделал безуспешную попытку прекратить свою театральную деятельность. Но Барнаби, когда я встретился с ним, без умолку болтал о бракоразводном процессе Полиуиддла и не дал мне даже слова вставить насчет того, что меня волновало.

А затем и Делия начала держаться со мной иначе, чем прежде. Из наших отношений исчезла былая непринужденность. Я чувствовал, что перестаю ей нравиться. Я ухмылялся, дурачился, хмурился, принимал перед ней тысячу разнообразных поз – и с безмолвной мукой в душе сознавал, что делаю это постоянно. Я снова попытался подать в отставку, но Барнаби заговорил об X, Y и Z в «Нью ревью», дал мне выкурить крепкую сигару и тем самым наголову разбил мои планы. А затем я, подражая пластике Ирвинга[95], отправился в Ассирийскую галерею[96], чтобы встретиться с Делией, и это ускорило наступление кризиса.

– О! Дорогая! – воскликнул я с такой живостью и таким волнением в голосе, каких никогда в жизни не испытывал, пока не избрал – себе на беду – поприще театрального критика.

Делия довольно холодно протянула мне руку, пристально вглядываясь в мое лицо. Я приготовился сопровождать ее – с новообретенным изяществом движений.

– Эгберт, – произнесла она, не трогаясь с места, и задумалась. Потом посмотрела на меня.

Я ничего не сказал. Я догадывался, что последует дальше. Я старался быть прежним Эгбертом Крэддоком Камминсом, тем Эгбертом с неуклюжей походкой и застенчивой искренностью, которого она любила, но, вопреки своим усилиям, чувствовал себя каким-то новым существом, существом с кипящими страстями и загадочной неподвижностью, непохожим на людей, – кроме тех, что обитают на сцене.

– Эгберт, – сказала она, – вы перестали быть самим собой.

– Ах! – Я невольно схватился за грудь и отвернул голову, как это обыкновенно делают люди на сцене.

– Ну вот! – продолжала она.

– Что вы имеете в виду? – спросил я выразительным шепотом (вы знаете, как они это делают), повернулся к ней с недоуменным видом, опустив правую руку, а левую положив на лоб. Я вполне ясно сознавал, чтó она имеет в виду. И ясно сознавал всю театральную неестественность своего поведения. Но я ничего не мог с собой поделать. – Что вы имеете в виду? – повторил я каким-то хриплым шепотом. – Я вас не понимаю!

По ее лицу было заметно, что я ей не нравлюсь.

– Зачем вы все время ломаетесь? – сказала она. – Мне это не по душе. Раньше у вас не было такой привычки.

– «Не было такой привычки»! – медленно произнес я дважды, озирая галерею быстрым, ищущим взглядом, а затем торопливо добавил: – Мы одни. Слушайте же! – Я наставил на Делию указательный палец и сверкнул на нее глазами. – На меня наложили проклятие.

Ее рука стиснула зонтик.

– На вас кто-то дурно влияет, – возразила она. – Вам нужно избавиться от этого. В жизни не видела, чтобы человек так переменился.

– Делия! – воскликнул я, сбиваясь на патетический тон. – Сжальтесь надо мной! О Делия! Сжаль… тесь надо мной!

Она окинула меня критическим взором.