Дверь в стене

– Рад, что вы свободны, – перебил он и, схватив со стола гранки, углубился в чтение корректуры.

– Я не вполне понимаю, – произнес я.

– А? – вопросил он во весь голос, так, словно полагал, что я уже ушел, и испугался, услышав мою реплику.

– Вы хотите, чтобы я написал рецензии на эти пьесы?

– Да, напишите что-нибудь… А вы думали, я дал вам это для развлечения?

– Но я не умею.

– Вы держите меня за дурака?

– Да я ни разу в жизни не был в театре!

– Непаханая почва!

– Да говорю же, я ничего в этом не смыслю.

– То, что надо. Свежий взгляд. Никаких предрассудков. Никаких штампов. У нас живая газета, а не склад старья. В этой редакции нет места механической журналистике. А в вашей честности и принципиальности я уверен…

– Но я могу не справиться…

Он внезапно схватил меня и выставил из кабинета.

– Идите и поговорите об этом с Уэмбли, – услышал я напоследок. – Он вам объяснит.

Донельзя растерянный, я застыл в коридоре, но тут Барнаби снова высунулся, буркнул: «Я забыл вот про этот», сунул мне в руку четвертый билет (на этот же вечер, начало через двадцать минут) и захлопнул дверь у меня перед носом. Выражение его лица было совершенно спокойным, но я успел перехватить его непреклонный взгляд.

Я терпеть не могу спорить. Решив принять его предложение и стать (себе на погибель) театральным критиком, я медленно побрел по коридору к Уэмбли. Этот Барнаби обладает поразительным даром убеждения. За время нашего приятного знакомства, длящегося уже четыре года, ему почти всегда удавалось склонить меня на свою сторону. Возможно, конечно, я чересчур податлив; мне, несомненно, свойственно приспосабливаться к обстоятельствам. Воистину, всеми бедами, выпадавшими мне на долю, я обязан своей злополучной впечатлительности. Я уже упоминал о легком заикании, которое перенял в детстве у школьного товарища. Впрочем, я уклонился от темы… Я взял кеб и поехал домой переодеться.

Не стану утомлять читателя описанием того, что я думал о публике, присутствовавшей на премьере, – рассказ об этом странном собрании я приберегу для своих мемуаров, вкупе с постыдной историей о том, как во время антракта я заблудился в лабиринте обитых красным бархатом коридоров и вынужден был смотреть третий акт с галерки. Однако не могу не поделиться тем, как сильно поразила меня игра актеров. Не забывайте, что дотоле я жил тихой, замкнутой жизнью, никогда не посещал театр и вдобавок чрезвычайно впечатлителен. Рискуя повториться, я тем не менее должен еще раз подчеркнуть все эти обстоятельства.

Первым делом я испытал чувство глубокого изумления, не лишенного оттенка тревоги. Большинство людей, знакомых с театром с юных лет, не осознают крайней неестественности сценического действа. Они привыкли к причудливым жестам, преувеличенным чувствам, выспренним речам, мелодичному фырканью, страдальческим воплям, свирепым взорам, кусанию губ и тому подобной эмоциональной символике, принятой на сцене. Мало-помалу она превращается для них в язык глухонемых, который они без труда воспринимают, одновременно слушая диалог. Но для меня все это было в новинку. Пьеса именовалась современной комедией, предполагалось, что в ней выведены англичане, однако одеты актеры были по нынешней американской моде, и я стал жертвой вполне естественного заблуждения, подумав, что они пытаются изображать на сцене живых людей. Удивленно озираясь на зрителей справа и слева от меня, я, как все свежеиспеченные театральные критики, ощутил себя исполнителем великой миссии по реформированию искусства драмы. После торопливо проглоченного ужина я отправился в редакцию писать колонку, которая оказалась испещренной пометками «абзац» (как и все мои материалы) и пылала негодованием. Барнаби пришел от нее в восторг.

Но заснуть в ту ночь мне не удалось. Мне мерещились актеры – актеры, метающие грозные взгляды, актеры, бьющие себя в грудь, актеры, вскидывающие руки с растопыренными пальцами, актеры, горько улыбающиеся и отчаянно хохочущие, актеры, в безнадежности падающие ниц и умирающие самым дурацким образом. Встал я в одиннадцать утра с легкой головной болью, прочел свою заметку в «Огненном кресте», позавтракал и вернулся к себе в комнату, чтобы побриться. (Это вошло у меня в привычку.) Затем произошло нечто странное. Я никак не мог найти бритвы. Внезапно мне пришло в голову, что накануне я не вынул ее из чемодана.

– А! – произнес я, стоя перед зеркалом, и добавил: – Привет!

При мысли о чемодане я совершенно непроизвольно выбросил вперед левую руку, растопырив пальцы, а правой схватился за нижнюю часть груди. Я всегда ясно отдаю себе отчет в своих действиях. Но этот жест поразил меня своей необычностью, и я повторил его, уже для собственного удовлетворения.

«Странно!» – подумал я и, несколько озадаченный, занялся чемоданом.

Побрившись, я принялся перебирать в памяти подробности действа, увиденного минувшим вечером, и, стоя перед трюмо, развлек себя подражанием наиболее вычурным жестам Джеффри.

– Право же, можно подумать, что это болезнь, – сказал я. – Сценическая пляска святого Вита[94]. (В каждой шутке скрывается немало правды.)