Дверь в стене

Демонстратор повернулся, медленно прошел мимо микротома и скрылся за дверью препараторской. Одновременно из лекционного зала, с тетрадками в руках, начали выходить студенты – сначала один, потом еще несколько; кое-кто проследовал к столам, другие собрались гурьбой у порога. Это была крайне разношерстная компания – ибо, в то время как Оксфорд и Кембридж все еще противились робким предложениям допустить в их стены представителей разных сословий, Научный колледж[101] на многие годы опередил Америку: престиж его был весьма высок, а стипендии, доступные соискателям независимо от возраста, обеспечивали даже большую социальную пестроту, чем шотландские университеты. На курсе обучался двадцать один студент, но добрая половина их задержалась в лекционном зале, чтобы задать профессору вопросы, скопировать с доски схемы, пока их не стерли, или рассмотреть вблизи образцы, которые лектор подготовил в качестве иллюстративного материала. Среди девяти вошедших в лабораторию были три девушки; одна из них, хрупкая блондинка в очках и серо-зеленом платье, всматривалась через окно в туман, а две другие – здоровые, невзрачного вида девицы – развернули и напялили на себя коричневые полотняные передники, используемые во время препарирования. Из лиц мужского пола свои места заняли двое: бледный чернобородый человек, который в прошлом был портным, и миловидный румяный юноша лет двадцати в хорошо сидящем коричневом костюме – молодой Уэддерберн, сын окулиста Уэддерберна. Прочие столпились у двери лекционного зала: низкорослый горбун в очках уселся на гнутый деревянный табурет, двое других – приземистый молодой брюнет и белобрысый краснолицый юноша – привалились бок о бок к сланцевой раковине, а четвертый стоял напротив них; он-то в основном и поддерживал разговор.

Фамилия четвертого была Хилл. Это был крепко сложенный малый, сверстник Уэддерберна, бледный, с темно-серыми глазами, волосами неопределенного цвета и приметными неправильными чертами лица. Заложив руки глубоко в карманы, он разговаривал громче, чем это было необходимо. Воротничок его пообтрепался и был пересинен стараниями не слишком прилежной прачки, костюм явно куплен в магазине готового платья, на боковой стороне башмака возле самого носка виднелась заплата. Разговаривая или слушая своих собеседников, он то и дело оглядывался на дверь лекционного зала. Они обсуждали удручающее завершение только что прослушанной лекции – последней в курсе «Введение в зоологию». «Продолжить свой род – вот смысл существования высших позвоночных», – меланхолически заявил лектор, изящно завершив таким образом свой очерк сравнительной анатомии. Горбун-очкарик с шумным одобрением повторил эти слова, обращаясь к белобрысому юноше и явно подбивая его начать одну из тех бессодержательных пространных дискуссий обо всем на свете, которые почему-то очень занимают студенческие умы.

– Возможно, таково и наше предназначение… Я допускаю это настолько, насколько об этом может судить наука, – сказал белобрысый, принимая вызов. – Но есть ведь и нечто, что выше науки.

– Наука, – убежденно произнес Хилл, – это системно организованное знание. Идеи, которые не встроены в систему, никому не нужны. – Он и сам не понимал, высказал умную мысль или сморозил глупость, пока не увидел, что его слова восприняли серьезно.

– Никак не возьму в толк, материалист Хилл или нет, – изрек горбун, не обращаясь ни к кому конкретно.

– Только одно может быть выше материи, – не задумываясь ответил Хилл, почувствовав, что на сей раз сумеет высказаться яснее; кроме того, он спиной ощутил чье-то присутствие в дверях и заговорил чуть громче, чтобы вошедшая студентка его услышала. – И это – иллюзия, будто есть что-то выше материи.

– Наконец-то вы явили нам свое кредо, – сказал белобрысый. – Иллюзия, значит? Все наши стремления к чему-то большему, чем животное существование, к чему-то за пределами нашей физической природы… Как же вы, однако, непоследовательны! Взять, например, этот ваш социализм. С чего вас так заботит всеобщее благо? Какое вам дело до нищего в канаве? Зачем вы подсовываете эту книжку, – он кивком указал на томик Уильяма Морриса, – всем и каждому в лаборатории?

– Девушка, – вполголоса произнес горбун и с виноватым видом оглянулся.

Кареглазая девушка в коричневом платье, держа в руке свернутый передник, вошла в лабораторию и остановилась по другую сторону стола, вполоборота наблюдая за собравшимися и прислушиваясь к их спору. Не удостаивая вниманием горбуна, она поочередно поглядывала то на Хилла, то на его собеседника. Хилл выдал, что знает о ее присутствии, лишь тем, что изо всех сил старался это скрыть; впрочем, она разгадала его уловки, и ей это польстило.

– Не понимаю, – сказал он, – почему человек должен жить как скотина только из-за того, что не ведает ничего выше материи и, следовательно, не надеется прожить более ста лет.

– А почему бы и нет? – спросил белобрысый студент.

– А почему да? – парировал Хилл.

– А какая ему от этого выгода?