Дверь в стене

Поначалу его интересы делились поровну между занятиями биологией в колледже и социальным и теологическим теоретизированием, которому он предавался с чрезвычайной серьезностью. Вечерами, когда большая библиотека при музее была уже закрыта, он сидел на кровати в своей комнатушке в Челси и, закутавшись в пальто и обмотавшись шарфом, переписывал конспекты лекций либо просматривал протоколы вскрытий, покуда Торп не вызывал его снаружи свистом (к жильцам мансарды хозяйка посетителей не пускала) и они не пускались бродить вдвоем по призрачным, блестевшим в свете газовых фонарей улицам. Приятели вели беседы наподобие той, что пересказана выше: об идее Бога, о справедливости, о Карлейле[104], о преобразовании общества. В полемическом задоре Хилл порой обращался не только к Торпу, но и к случайным прохожим – и подчас терял нить рассуждений, засмотревшись на миловидное накрашенное личико, устремившее на него многозначительный взгляд. Наука и справедливость! Впрочем, с недавних пор в его жизни как будто появился и третий интерес, и он стал замечать, что его внимание то и дело обращается от судьбы мезобластических сомитов[105] или возможных назначений бластопоры[106] к кареглазой девушке, которая сидела на ряд впереди него.

Она училась платно и, чтобы побеседовать с ним, спускалась с невообразимых социальных высот. У Хилла душа уходила в пятки, стоило ему подумать о том, какое воспитание она, вероятно, получила и какими знаниями, должно быть, обладала. Впервые она обратилась к нему с просьбой разъяснить строение крылоклиновидной кости кроличьего черепа, и он обнаружил, что по крайней мере в вопросах биологии ему нечего стыдиться. Потом они, как и все молодые люди, которым достаточно любого повода, чтобы начать общение, заговорили о том о сем, и, пока Хилл обрушивал на нее социалистические идеи (какой-то инстинкт подсказал ему воздержаться от прямых нападок на религию), девушка собиралась с духом, чтобы приступить к его эстетическому воспитанию, как она это про себя называла. Она была на год или два старше его, хотя Хилл не задумывался об этом. «Вести ниоткуда» явились первой ласточкой, за которой последовал взаимный обмен книгами. Хилл придерживался нелепого принципа «не тратить времени» на стихи, что, по ее мнению, было ужасным недостатком. Однажды в перерыве между занятиями, забежав в маленький музей, где экспонировались скелеты, и застав Хилла тайком поедающим в одиночестве булочку (его обычный обед), она удалилась, а затем вернулась и с лукавым видом протянула ему том Браунинга[107]. Студент, стоявший к ней боком, неуклюже взял книгу левой рукой, так как правой держал булочку. Позднее он вспоминал, что его благодарность прозвучала не столь радостно и членораздельно, как ему бы того хотелось.

Это произошло после экзамена по сравнительной анатомии, за день до того, как двери колледжа заперли, распустив студентов на рождественские каникулы. Лихорадочная зубрежка перед первым испытанием ненадолго потеснила в сознании Хилла прочие интересы. Как и сокурсники, он гадал, каков будет результат, и с удивлением обнаружил, что никто не усматривает в нем потенциального претендента на Гарвеевскую памятную медаль, присуждавшуюся по итогам этого и двух последующих экзаменов. Примерно в то же время Хилл начал видеть соперника в Уэддерберне, которого он прежде едва замечал. За три недели до экзаменов Торп и Хилл по обоюдному согласию прекратили свои ночные прогулки, а квартирная хозяйка последнего объявила ему, что не может снабжать его такой прорвой керосина за обычную плату. Он принялся бродить вечерами возле колледжа с узенькими шпаргалками в руке, на которых были перечислены конечности раков, черепные кости кроликов, вертебральные нервы[108] и тому подобное, и вскоре сделался сущим бедствием для встречных прохожих.

Потом наступила естественная реакция: во время каникул Поэзия и кареглазая девушка всецело завладели мыслями Хилла. Еще не объявленные результаты экзамена казались ему теперь чем-то второстепенным, и его удивляло отцовское волнение на сей счет. Учебника по сравнительной анатомии в Лендпорте он при всем желании не сумел бы сыскать, а покупать книги ему было не по карману; зато поэзии в библиотеке имелось предостаточно, и Хилл сполна удовлетворил свою жажду. Он пропитался напевными размерами Лонгфелло[109] и Теннисона[110], укрепил свой дух Шекспиром, обрел родственную душу в Поупе[111] и наставника в Шелли[112] и устоял перед соблазнительными голосами таких сирен, как Элиза Кук и миссис Хеманс[113]. Только от Браунинга он воздержался, поскольку надеялся получить остальные томики от мисс Хейсман, когда вернется в Лондон.