Дверь в стене

– Пауки, – то и дело бормотал он. – Пауки! Что ж… в следующий раз мне придется сплести паутину.

1903

Правда о Пайкрафте

Он сидит в каких-нибудь десяти шагах от меня. Стоит мне только повернуть голову, и я вижу его. И когда наши взгляды сталкиваются – а это случается постоянно, – в его взгляде…

Это мольба, да еще с оттенком подозрительности.

Черт бы побрал эту подозрительность! Если б я хотел порассказать о нем, я б уж давным-давно это сделал. Но ведь я молчу, молчу – так пусть бы и жил себе с легким сердцем. Как будто может быть что-нибудь легкое в такой туше! Нет, кто поверит мне, вздумай я рассказать?

Бедняга Пайкрафт! Огромная, нескладная, живая масса жира. Самый толстый клубмен во всем Лондоне.

Он сидит за одним из клубных столиков в глубокой нише у камина и что-то уплетает. Что именно? Я осторожно оглядываюсь и ловлю его в тот миг, как он проворно приканчивает горячий пирожок с маслом, а сам впился в меня взглядом.

Да, черт его побери, буквально впился в меня взглядом!

Ну, Пайкрафт, с меня достаточно. Раз ты такой жалкий трус, раз ты ведешь себя, словно не полагаешься на мою порядочность, – получай! Прямо под взглядом твоих заплывших глаз я пишу все напрямик – всю чистую правду о Пайкрафте. О человеке, которому я помог, которого я прикрывал и который отплатил мне тем, что сделал для меня несносным пребывание в клубе – буквально несносным. И все из-за этой своей слезливой мольбы, из-за вечного немого призыва: «Не выдавай!»

И затем, почему он вечно ест?

Да, я пишу правду, всю правду и ничего, кроме правды.

Итак, о Пайкрафте… Я познакомился с ним в этой самой комнате. Я сидел совершенно один, втайне мечтая иметь побольше знакомых в клубе. И вдруг подходит он, этакая перекатывающаяся масса жира, плюхнулся в кресло возле меня, долго возился в нем, усаживаясь, потом так же долго возился со спичками, зажег наконец сигару и тогда только обратился ко мне. Я уж не помню, с чего он начал, кажется, что-то о спичках, которые никак не зажигаются, а сам все подзывал одного за другим проходивших мимо лакеев и им тоже толковал об этих спичках тонким, пискливым голосом. Но именно так завязалось наше знакомство.

Он болтал о всякой всячине и наконец перешел к спорту. А отсюда – к моему сложению и цвету лица.

– Вы, должно быть, хорошо играете в крикет, – заключил он.

Не спорю, я действительно худощав, меня, пожалуй, можно даже назвать тощим, и верно, что цвет кожи у меня темноватый, но, однако… Нет, я не стыжусь своей прабабушки – родом из Индии, но все-таки мне не нравится, когда первый встречный напоминает мне о ней намеками на мою внешность. Так что я с самого начала невзлюбил Пайкрафта.

Но он завел речь обо мне только для того, чтобы тут же перейти к собственной особе.

– Я уверен, – сказал он, – что вы не больше моего занимаетесь гимнастикой и, по всей вероятности, едите не меньше. – (Как все толстяки, он воображал, что ничего не ест.) – И тем не менее, – он кисло улыбнулся, – мы очень несходны.

И тут он пустился бесконечно разглагольствовать о своем ожирении: что он предпринимает против своего ожирения, что собирается предпринять против своего ожирения, что ему советовали предпринять против ожирения и что, как он слышал, предпринимают другие, страдающие таким же ожирением, как и он.

– A priori[151] считается, – сказал он, – что проблема питания может быть разрешена диетой, а проблема усвоения – медикаментами.

Это было угнетающе. Его болтовня душила меня. Мне стало казаться, что я сам распухаю, слушая его.

Изредка такое можно выдержать, но наступил момент, когда моей выдержке пришел конец. Пайкрафт совершенно завладел мною. Я уже не мог войти в клуб без того, чтоб он тут же не устремился ко мне. А иногда он даже усаживался и пыхтел возле меня, пока я завтракал. Мне казалось порой, что он положительно цепляется за меня. Он был надоедлив, прилипчив, но уже не настолько туп, чтоб ограничиться только моим обществом; нет, с самого начала я заметил нечто в его поведении – ну, словно он догадывался, что я мог бы… словно видел во мне слабую, единственную надежду на спасение, какой не видел ни в ком другом.

– Я готов отдать все на свете, только бы сбавить в весе, – начинал он обычно, – все на свете. – Он таращил на меня глаза из-за своих обширных щек и отдувался.

Бедняга Пайкрафт! Он только что позвонил лакею – несомненно, чтоб заказать вторую порцию пирожков.

И вот в один прекрасный день он открыл свои карты.

– Наша фармакопея[152], – сказал он, – наша западная фармакопея – отнюдь не последнее слово медицины. Вот на Востоке, мне говорили…

Он оборвал фразу и выпучил глаза. Мне почудилось, будто я стою перед аквариумом.

И вдруг я разозлился на него.

– Послушайте-ка, – сказал я. – Кто разболтал вам о рецептах моей прабабушки?

– Видите ли… – попробовал он уклониться.

– Вот уже целую неделю, всякий раз, как мы встречаемся – а мы встречаемся довольно-таки часто, – вы не перестаете весьма прозрачно намекать на мою маленькую семейную тайну.

– Ну, – сказал он, – раз уж дело пошло начистоту – да, признаюсь. Мне сообщил это…