Двое любят друг друга

— Кто это? — небрежно спросил Торбен. Но он прекрасно знал кто. Подобно ему самому, Ева вернулась к своим. Он подумал вдруг, что она не очень интересная девушка. Ни красивой ее не назовешь, ни ослепительной, — лишь в недрах ее души скрыто тонкое обаяние, и, если чуть–чуть постараться, его любовь вновь расцветет, закружит его как лихорадка, как хмель, как последняя волнующая надежда. Только что сил на это у него уже нет. Может, и хватило бы сил, не будь так жестока расплата за счастье, и еще, думал он,, разве игра стоит свеч, зря он так ждал этой встречи. Нет, правда, игра не стоит свеч, но тут он вспомнил свои слова, какие некогда произнес, страшась ее потерять: «Я-викогда не оставлю тебя!» Такое, увы, говорят, когда сердце уже готово к разлуке.

— Это мой друг, — коротко ответила Ева, и ей вдруг захотелось защитить Торкиля, хотя никто вроде бы на него не нападал. —

— Это же тот самый Торкиль, не так ли?

— Торбен не отводил глаз от танцующих.

— Да, — с вызовом произнесла она. Это Торкиль. . Что–то у него сердитый вид, бросил Торбен — он просто не знал, что ей сказать. Он радовался, хоть и не без горечи, что она оправилась от удара. Не стало ` младенца, которого остановили в самом начале его жизненного пути, обещавшего быть благостным и покойным. Но сей причине привалило счастье вот этому юноше. Да и Ингер впервые обрела возможность этого, как его, «самоосуществления». Да и сам Торбен под давлением обстоятельств предпринял ряд необходимых, но ночему–то немыслимых прежде практических шагов: взял ссуду. в редакции, решился купить новый отопительный котел для дома. Случившееся лишь укрепило его любовь к детям. ого нерушимую душевную зависимость от Ингер. от их брака, прошедшего через радость и горе, брака. который чуть–чуть не распался, и вот теперь он сидит за его решеткой им разглядывает юную, почти уже чужую ему девушку, и ее переживания уже его не касаются.

«Какая сила у женщин», — подумал он.

Ева посмотрела ему прямо в глаза.

-— Ему двадцать пять лет, — сказала она. — И я бросила его ради тебя.

Торбен не ответил. Он подозвал официанта, заказал для себя пиво и содовой — для нее.

— Я тоже хочу пива! — сказала она.

Он улыбнулся.

— Вижу, ты изменила своим привычкам, сказал он. .

И такой жалкой, печальной была его улыбка, больно кольнувшая ее сердце, что в душе ее все же всколыхнулась нежность к нему. Понурив голову, она принялась чертить на скатерти что–то вроде кружка. .

— Мне было очень плохо, — честно призналась она.

— Верю, сказал он‚,но ты же одолела горе, не так ли?

На миг в ней снова закопошилось прежнее чувство — что она юное невежественное существо, которое только и живет в невидимом уголке его мира. Но мимо, в паре с ее подругой, протанцевал Торкиль: кружа в танце Эллеи, он все же сердито смотрел на Еву. А Эллен как–то неприятно льнула к нему. У Евы вырвался глубокий вздох.

— Да, — твердо произнесла она, — одолела.

«А ведь это правда», — чуть ли не с разочарованием подумаяа она, не чувствуя уже ничего и тоскуя по своему горю, по этому знакомому, привычному состоянию, в котором она пребывала так долго, что было нелегко сразу обрести себя в другом качестве.

— Очень рад, сказал Торбен, вытирая пивную пену на верхней губе.

Но вид у него был безрадостный.

— Все равно я хочу рассказать тебе правду, — сказая он, — Мне кажется, ты должна знать,

Она рассеянио кивнула, прислушиваясь к гомону своих друзей, они то и дело смеялись, живо перекликаясь друг © другом. Неплохо веселятся они без нее.

Может, они смеются над Торбеном. Он здесь xто белая ворона. Его место в иных, чинных, кафе — в ином, чинном, мире…

— Что ж, рассказывай, — начала она, — так что же все–таки случилось с твоей женой?

Ева с облегчением убедилась, что Торкиль остался один за столиком, а Эллен танцует с Акселем. Хоть бы скорей кончился этот разговор.

— Она была беременна.

Странно прозвучали эти слова, как будто Торбен произнес их на каком–то чужом языке, и Еве трудно перевести их на датский. Где–то глубоко внутри, в сокровенных тайниках ее души, вновь закопошилась прежняя ревность, будто рыба, лениво шевельнувшаяся на дне, далеко–далеко под светлым зеркалом моря. Вот, стало быть, о каком ребенке он говорил ей в ту самую, последнюю ночь.

— Что значит — «была»? — спросила она под влиянием внезапного страха. Она видела, что Торбен не спускает с нее глаз.

— Беременности уже нет. Она сделала аборт.

Торбену стало легче оттого, что он выговорил эти слова. Он должен был их сказать. Затем и искал он ее, чтобы сказать ей эти слова, больше ведь никому не мог он их сказать. Его боль вышла на свет дня, обрела четкие очертания, и слабая тень ее скользнула по лицу Евы. Он бережно, чуть ли не благодарно, накрыл своей ладонью ее руку и легонько пожал ее,

Ева почувствовала, что бледнеет.

— Неужто… я хочу знать… неужто это из–за меня? — в ужасе спросила она.