Двое любят друг друга

Как–то раз это безнадежное чувство, что она чужая, чужестранка на этой земле, захлестнуло ее с такой силой, — было это однажды утром на Бредгаде, рядом с ее службой, — что она вдруг окликнула какую–то женщину с милым, добрым лицом и спросила, который час. Женщина бросила взгляд на часы и ответила ей спокойно, как ни в чем не бывало, словно не было ничего особенного, тревожного ни в облике самой Евы, ни в этом пасмурном дне, ни в жизни как таковой, словно Ева была самой обыкновенной конторской барышней, боявшейся опоздать на службу. . И вот как–то раз после обеда Ева очутилась у зеркала, что в конторской уборной, и принялась пальцем разглаживать свои брови. Раныше так всегда делал Торбен. Она взяла привычку прикасаться к себе так, как это делал он, словно он оставил ей частицу своего тепла, своей мужской защиты, своих мыслей. Ева разглаживала свои ровные брови, а Эллен стояла рядом, расчесывая красивые, светлые кудри: убрав их справа, она перебросила их влево, так что с плеча свисал огромный сноп золотистых волос. «Акселю это очень нра; вится», пояснила Эллен.

Аксель был нынешний ее штатный ноклонник. Он был художник — конечно, за таких не выходят, сама понимаешь, говорила Эллен, но он так мил и танцует как ангел. «Я изо всех сил стараюсь не влюбиться в него».

Ева любовалась отражением Эллен в зеркале и вдруг заметила, как похожа Эллен на свою мать, не столь уж и существенное наблюдение, но после той страшной ночи ей впервые пришла на ум мысль, никак не связанная с Торбеном.

Может, надо сжалиться над Эллен, подумала Ева, вспомнив, что все это время она только и твердила ей без умолку про Торбена, мол, то–то он сказал, то–то сделал, нисколько не интересуясь заботами подруги, словом, надо слегка облегчить ей жизнь. И Ева спросила:

— А что, Торкиль по–прежнему живет у родителей? Если вздумаешь ему позвонить, договорись с ним о встрече. Мы же можем сходить куда–нибудь вчетвером. Только пусть не питает особых надежд. Я могу предложить ему только дружбу.

С этой минуты потянулись странные дни, одна встреча сменяла другую, Ева все время куда–то спешила. Торкиль и Ева рассказывали друг другу про свою любовь, как рассказывают про кораблекрушение уцелевшие, выброшенные на берег спасительной волной. Часто заходили они в кафе «Семь вуалей», иной раз с Эллен и Акселем, а иной раз и одни. Официанты уже знали их по имени. Между ними возникли теплые, ровные отношения, как у брата с сестрой, и веяло от них целомудрием. Они старались ни под каким видом не прикасаться друг к другу. В тех редких случаях, когда они не говорили о любви — каждый непременно о своей, — Торкиль рассказывал Еве о зловещих последствиях испытаний ядерных бомб.

— Понимаешь, — мрачно говорил он Еве, — любой может от этого пострадать, вот ты, например: вдруг у тебя родится слепой или душевнобольной ребенок. А может то же самое случиться и через поколение.

Голос у Торкиля был высокий, звонкий, он как–то не вязался с его тонким ртом и сухими губами. Ева помнила, что губы эти жесткие, будто кожаные, а пахнут молоком и молодым сном. Он был некурящий. А Торбен курил сигареты марки «Сесиль», и стоило Еве заметить на каком–нибудь столике пачку знакомых сигарет, как мысли ее сразу отвлекались куда–то и она могла подолту сидеть и глазеть на эту самую пачку, уже не прислушиваясь к словам Торкиля.

— Хуже всего по утрам, — говорила она. `` — Да, соглашался он, только очнешься, и начинается мука. И не веришь, что переживешь этот день.

— Не веришь… — вздыхала она.

— И глядишь на других людей и выберешь, к примеру, какого–нибудь пропойцу, старого, опустившегося бородатого типа, уродливого как смертный грех, в драном плаще, с волосами, как гнилое сено, — и принимаешься ему завидовать. Вот таким бы сейчас стать. И правда, тут не до шуток: ему–то легче, чем мне. .

— Верно. ты говорить, я тоже хочу быть старойпрестарой. Я молодость свою ненавижу. Страшно подумать. сколько лет еще буду мучиться. —

Ева смотрела на Торкиля и думала: хороший он парень, глаза у него уже нетакие несчастные. Он рад, что видится с Евой. Былое влечение к ней в нем погасло. Странно даже подумать, что когда–то они были близки. Торкиль нашептывал ей на ухо всякий вздор, обнимал ее своими длинными, тощими руками, так неловко сжимал ее в объятьях, — словно она вот–вот должна была рассыпаться на куски. «Я счастлив, что я у тебя первый», сколько раз он ей это повторял. Может, такое вот льстит мужчинам? Может, и Торбен гордился бы этим?

— Самое страшное, — начала она и тут же повернула голову, потому что кто–то снова распахнул дверь: она никак не могла оставить`эту привычку, — самое страшное ведь, что ничего не понятно. Все кажется бессмысленным. Снова начинаешь. перебирать все, что сказал или сделал любимый твой ‘человек, и чувствуешь — не хватает чего–то. Не хватаетпоследней точки — какого–то объяснения, каких–то слов, и мечтаешь встретить его хотя бы еще одинединственный раз — только бы понять, что же такое случилось. С тобой ведь тоже так было, Торкиль?