Двое на рассвете

— Нет, не стал. А институт, — он кивнул на чертежи, — вот заканчиваю… Да не в этом дело, — он обхватил бутылку шампанского полотенцем и стал срывать гремящую фольгу.

— Твой приезд такой неожиданный, что я даже не поверил телеграмме. Я никогда не мог понять тебя.

— Не надо, — она положила узкую руку на бутылку. — Лучше коньяк, я не люблю шампанское.

Они сели, касаясь коленями друг друга. Сазонов отодвинулся к углу стола, налил рюмки. Она смотрела на него, как и в дверях, все тем же прищуренным взглядом, долго и изучающе.

— А ведь мы с тобой, Сережа, первый раз в жизни пьем…

— Первый, — он поднял рюмку. — За встречу!

— За нашу встречу… взрослых людей.

Они чокнулись и выпили. Катерина не хмелела ни от первой, ни от второй рюмки. Сквозь прозрачность капроновой кофточки проступала шоколадная родинка — овальное пятнышко там, где начинала вырисовываться округлость груди. Он опускал глаза в рюмку и, пугаясь, думал, что Катерина все же стала другой, совсем незнакомой, и, наверное, он не сможет так скоро понять ее.

Выпили еще. Катерина оживилась, тяжело и маслянисто поблескивала потемневшими глазами.

— За эти годы я так много поездила. Проехала почти весь запад. Оказывается, можно так красиво жить… Старик был чудесным, только скучно с ним. Он умер, — она вздохнула, положила ломтик лимона в рот и зажмурилась. — Любил меня, ужас…

— Старик?

— Муж.

— А-а, — Сазонов медленно оторвал взгляд от ее открытых колен.

Над крышами рвались дымчатые облака. На карнизе дома мертвенно светилась невыключенная неоновая реклама, убеждая хранить деньги в сберегательной кассе.

Катерина посмотрела на Сазонова и, как-то сразу присмирев, участливо потянулась к нему:

— Тебе неприятно, да? Я не буду больше говорить о нем…

Он закрыл глаза. Звучал все тот же, не потускневший от времени голос Катерины, удивительно напоминая душный, полный лесного июльского дурмана сеновал и обжигающий шепот этого же чистого и ясного голоса. Сазонов открыл глаза, увидел свое чрезвычайно маленькое и как-то смешно округлившееся отражение в ее расширенных, чуть вздрагивающих бездонных зрачках и мягко улыбнулся:

— Нет, почему — говори.

— Не буду. Расскажи о себе. — Она обвела глазами комнату, пристально посмотрела на чертежную доску с наколотой бумагой. — Расскажи, что ты там чертишь?

Он удивленно взглянул на нее, долил коньяку в рюмки, приготовил бутерброды с сыром.

— Это, видишь ли… Есть тут у нас Волчья гора, на вокзал через нее ходят… Так вот хочется на этой горе поставить телевизионную мачту. Вот я по вечерам, пока нет занятий в институте, и разрабатываю проект такой мачты. Доработаю, буду предлагать нашему завкому или еще кому там…

— Как предлагать? Разве тебе это не поручено?

— Кто поручит? Это на самодеятельных началах делается.

Она непонимающе смотрела на него.

— Интересно. Ну, а зачем тебе это нужно?

— Что?

— Да вот, — она кивнула на чертежи и пожала плечами: — Ты же за это ни копейки не получишь?

Сазонов отвел глаза в сторону и неловко улыбнулся:

— Мне просто подумалось, что жителям города будет интереснее жить. Свердловск под боком, а горы мешают. Вот и… Ну, да ладно… Это, может, действительно пустая затея. — Он поднял рюмку. — Давай выпьем и расскажи о себе, а то я не мастер, да и рассказывать нечего.

Катерина вздохнула, сожалея о чем-то, и медленно поставила вино на стол.

— Не получается встреча. А я думала, она будет красивой… Чудак ты, Сережа. Все такой же. Вспоминал?

Она сидела, слегка подавшись вперед, закинув ногу за ногу, с приоткрытой узорчатой прошвой чулка. Грустными, чуть печальными глазами изучала Сазонова.

Потом откинулась, подняла рюмку и чокнулась, задержав взгляд на янтарном отливе коньяка.

— А помнишь, — она едва заметно перехватила дыхание, паузой заставляя Сазонова поднять все время ускользающие от нее глаза, — помнишь, ты писал: «Ты уехала — и неуютно в комнате, и тепла средь лета в ней недостает»… Ты бросил писать стихи?..

— Бросил.

Он подумал, что бросить писать стихи для него было так же легко, как для нее бросить мужа, но вспомнил: ах, да ведь… старик умер.

— Жаль, — у нее опустились уголки губ, лицо стало тусклым и серьезным. Она опять вздохнула: — Я их знаю наизусть: «Как в комнату стремительной походкой вошла в мою простую жизнь!» Тоже не помнишь?

Катерина жестко щурилась. Сазонов вертел пустую рюмку в руках, не зная, зачем обижал гостью, и в то же время тянулся к ней. Сам того не замечая, он искал в ней ту прежнюю Катю, по-родному близкую даже в дерзости и, не находя ее, сердился на себя, злопамятного, мелкого человека, который до сих пор не может простить, что она уехала с другим. Поэтому, наверно, и на письма «до востребования» отвечал нервно и раздраженно. Встала бы и ушла. А то сидит, заискивает. Женщине терять гордость — все равно, что терять себя. А может, просто раскаивается? Поняла…

По кусочку сыра сонно ползла муха, часто и мелко потирала лапками. Он налил еще, медленно выпил. Закуривая, глухо и как бы невзначай проронил:

— Не помню… Стихи пишут, когда любовь, да такая, что дышать трудно. А так…