Двое на рассвете

Катерина растерялась под резким взглядом старухи, замешкалась. Сазонов сидел благодушно улыбающийся. Выбритые щеки отливали юношеской свежестью. Заметила по его прищуренному взгляду, что он тоже ждал ответа. Сказала равнодушно:

— Проездом…

Ей вдруг не понравилось это стремительное, резкое слово, почувствовала, что на долгое время оно засело в душу, как расписание всей жизни. И зло подумала о Марфе Никитичне: «Что я ей сделала? Сидит, сверлит, как буравчиками…»

— В командировке, значит?

— Нет, — Катерина отвечала как бы нехотя. — К сестре еду. Муж у меня умер, так одной-то трудно…

— Одной, конечно, никуда. Особенно в нашем, женском деле… Вдова, значит…

Марфа Никитична помолчала, потом заговорила ни на кого не глядя:

— Не вертопраху, конешно, трудно одиноким быть. Живет у меня Сергей, так вижу… Сколько ему говорю: женись, бери знающего человека. Так нет, возьмет какую-нибудь залетку, а потом жизнь — колесом… А в его-то годы надо семью иметь, у людей уважение заслуживать. А так что — непутевость одна, не жизнь…

Сазонов молчал, поняв, что строгая старуха невзлюбила Катерину с первого взгляда и в то же время особенно остро почувствовал: очень однобокая вся его жизнь.

Катерина, опустив голову, медленно катала по столу шарик хлебного мякиша и, казалось, совсем не слышала слов Марфы Никитичны. Белые пальцы с шелковисто натянутой кожей у ногтей были спокойны. И только судорожно ломались сведенные к переносице тонкие брови.

— Допивайте, Марфа Никитична, — обронил наконец Сазонов.

— Нет уж. Я пойду. Спасибо за угощение, — она, кряхтя, поднялась и вышла, осторожно прикрыв за собой дверь.

Катерина тоже встала, шагнула к чемодану, взяла сумочку, нервно щелкнула замком, обмахнула лицо пудрой, подправила брови.

— Прокурор, а не соседка, — она резко рассмеялась и, встав сбоку Сазонова, молча мнущего папиросу, запустила горячие пальцы за воротник рубашки, стала успокаивающе, едва прикасаясь, поглаживать его шею.

— Ты какой-то чужой и непонятный для меня. Напрасно я приехала. Да? — спрашивала она тихим, печальным голосом. — Поверь мне, я тоже жалею о той ночи на сеновале. Тебе всегда не хватало настойчивости… решительности, что ли. Ведь я не знала, где мое счастье. Может же человек ошибиться?

— Видишь ли… я…

Сазонов не знал, что сказать. Ему просто стало жалко ее той острой жалостью, когда можно человеку все простить, во всем его оправдать. Он верил в то, что любовь надо беречь с юности. А как скажешь об этом, когда слова такие беспомощные? А может, она и не любила тогда совсем? И письма, наверно, написанные тайком от мужа, были просто от скуки, с уймой совсем необязательных вопросов и восклицаний. А сейчас вот вспомнила, заговорила о выдуманном в то время, когда настали одинокие ночи.

— Да что там. Была молодость и за это спасибо, — сказала она таким глухим голосом, что он взял ее пальцы и стал тихонько их гладить, думая с острой печалью о жизни, которая ей не удавалась и ему пока не удается. Сазонову не хватало решимости, а Кате? Ей не хватает больше — жизни! И все проездом, проездом… Проездом ночь на сеновале, проездом жизнь с тем, другим, который умер, и здесь, у него, она тоже думает, наверно, о жесткой железнодорожной полке…

Катерина склонилась, встретила его отсутствующие глаза, обиженно убрала руку, взглянула на золотые квадратные часики и устало вздохнула:

— Мне, наверно, пора собираться?

Сазонов встал, мягко и сильно взял ее за руки:

— Ну, что ты? Даже не рассказала о себе. Все как-то комом получилось… — И вдруг заговорил оживленно, как будто вспомнил о главном: — А кофточка все такая же новая. Зеленая, как… трава весной…

— Спрашиваешь, как жила? Красиво жила и… глупо, наверно, — она осмотрела комнату, потрогала рулон ватмана и попросила: — Ты меня на вокзал не провожай. Ладно?.. Мне помогут сесть попутчики.

Сазонов заметил ее слезы и почти потребовал:

— Я до горы провожу.

Она не ответила. Сазонов пошел в прихожую, надел плащ, нашел калоши. Катя сосредоточенно натянула перчатки и, не взглянув на него, вышла первой. Тонко всхлипнули половицы, соскользнул на пол синий бланк телеграммы. Сазонов поднял его и небрежно сунул в карман.

Густели пепельные сумерки. Ветер бросал в лицо горсти мелкого дождя. Сазонов приостановился в подворотне, поднимая воротник и отыскивая глазами вчерашнее окно, светившееся среди ночи теплым кремовым четырехугольником. Там уже стояли цветы и снежно белели занавески. «Обживаются люди»… — подумал он и пошел догонять Катю.

Часто стуча каблуками, Катерина шла не оглядываясь. Металлически отсвечивал асфальт. Сазонов догнал, взял ее под руку, как близкого человека.

Здоровались редкие прохожие. Катерина не то позавидовала, не то похвалила:

— А ты популярен…

— У нас такой еще город: все знаем друг друга, — ответил он как можно мягче.

Асфальт перешел в дощатый узкий настил, потянулись деревянные домики с палисадниками, с акациями и рябинами под окнами, с наглухо закрытыми дворами.