Двое на рассвете

Сазонов и Катерина поднялись на Волчью гору. На прояснившемся горизонте горел узкий, зазубренный тучами и дальними горами закат. Внизу гулко вскрикивали маневровые паровозики, стыли туго натянутые полосы стальных рельсов.

Дождь почти перестал. Ветер тяжелыми серыми волнами обмывал гололобье горы.

— Ну, инженер, где твоя мачта будет стоять? — спросила она так, словно не узнав этого, не могла уехать.

Она плотно прижала локоть Сазонова и взглянула в его лицо снизу вверх дерзковатыми прищуренными глазами. Такие же глаза были у нее, когда она кричала: «Паганель!» — и когда позднее разговаривала тоном старшей. Он увидел в ней прежнюю Катю, почувствовал вдруг тепло, разливавшееся до кончиков пальцев, и, не зная, как выразить свое чувство, молча повел с тропки на самую верхушку, к громадному ноздреватому валуну.

— Вот здесь, метров семьдесят — восемьдесят должна быть.

Катерина огляделась, присела на валун.

— По обычаю, перед дорогой, — пояснила она, поправляя пальто.

Взглянула на него искоса, словно не верила, что он, Сазонов, сумеет без нее поставить здесь, на Волчьей горе, свою мачту. Он сидел рядом, чуть сутулясь, словно нахохлившаяся птица, с сумрачным, тяжелым взглядом. Погладив рукав его плаща, поднялась.

— Вот и все… Да! Ты запиши мне свой адрес, я где-то вчера потеряла старую записную книжку. А так… могу забыть.

Сазонов пошарил по карманам. В руки попал бланк телеграммы.

— Карандаша нет. Возьми телеграмму. Здесь есть адрес.

— Спасибо, — она перечитала телеграмму, улыбнулась. — Ладно, не будем горевать… — И, увидев его невольное движение к ней, с улыбкой предупредила: — Не надо… Просто — до свидания…

— До свидания! — почти выкрикнул он. В горле что-то сжалось, запершило.

Катя, не оглядываясь, быстро заспешила вниз, туда, где лежали стальные пути.

ПРЯМО ЧЕРЕЗ ПОЛЕ

1

Сборы в районный центр у Марии обычно были хлопотливыми и праздничными.

Еще на пороге шумно сбрасывалось пальто; из распахнутого шкафа летело на спинку кровати лучшее платье из вишневой панамы; сосредоточенный и все понимающий Никитка вместе с гвоздями, деревяшками и молотком переселялся к соседке. Мария влетала к ней без стука, громко и радостно провозглашала: «В столицу еду!», чмокала на прощанье Никитку в упругую щеку, добавляла: «Будь умницей», и — легкая — спешила к себе, к маленькому настенному зеркалу.

Сегодня Мария, не снимая шляпки, как-то беспомощно опустилась на пол рядом с Никиткой, прижалась щекой к его теплому бугроватому лбу и шепнула, скорее советуясь, чем утверждая:

— Никита, завтра я привезу тебе отца…

Никита заглянул в ее лицо и серьезно спросил:

— А он где-ка?

— Ты же знаешь, — удивилась Мария. — Учился он…

Сын отвел глаза:

— А тетя Маша говорила…

Мария рассердилась: нет, дальше так нельзя, надо чтобы отец был дома. Она не стала слушать о тете Маше и обиженно крикнула:

— Что там твоя тетя Маша знает!..

Надув щеки, Никитка сосредоточенно нагромождал кубики друг на друга и, когда они с сухим треском рассыпались по полу, сказал:

— Учился… что ли всю жизнь?..

Мария почувствовала: перестал верить Никитка, вот и не радуется. А все — соседка. И говорит он неправильно. Из-за нее же. Поправлять не стала: бесполезно, да и надоело. Приедет муж и все образуется.

Она вытащила голубой конверт и сказала заискивающе:

— Соскучился он о тебе. Пишет, что привезет вот… самосвал.

Никитка сбросил кубики, потянулся к письму; Мария наугад ткнула пальцем в середину тетрадного листа: о самосвале соврала, в который раз уже за эти два года.

Сняв платье, она оглядела себя, отметила, что, пожалуй, еще больше заострился узкий нос, обозначились складки у губ. Стала расчесывать густые, коротко подрезанные волосы.

Два года…

Жили они в ту весну в полевых вагончиках, маленьких, как ульи. Вагончик женатых был разделен на крохотные закутки. Весна была поздняя, и по вечерам вот так же розовела степь, бурая и совсем дикая. В косом свете уходящего дня она казалась древней; Мария тосковала о Никитке, который жил у матери, думала о городе, его налаженном уюте и от одного взгляда на золотящиеся увалы становилось больно, словно кто-то огрубевшими ладонями брал сердце и медленно его стискивал.

По ночам Мария часто просыпалась от стреляющего звука жести, хлопавшего на ветру по крыше вагончика, долго слушала ночь, равнодушный рокот тракторов, жалась к мужу, посапывавшему в крепком сне, и думала, что все это просто затянувшийся неласковый сон.

А утро колодезной водой сгоняло дурь, тело крепло, свежела голова, и она посветлевшими глазами окидывала закуток, настолько тесный, что они с мужем одевались по очереди.